Сказка о Мёртвой Царевне и Одном Богатыре Часть 4
Вторая Ночь
«Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес»
Как же мало мужчине для счастья надо… Лишь один поцелуй любви и одна клятва. Ей я верю больше, чем самому себе. Знаю, что она не обманет меня, теперь. И даже смерть кажется не цена. Она в жизни у меня одна. И первый поцелуй внутри горит огнем, который не дано никому потушить. Но как же страшно теперь от мысли о том, что он первый, и он же – последний.
— Мадлен…
Я слышу ее имя, произнесенное мною самим, и снова ужас охватывает меня; как посмел прикоснуться к ней, когда судьбой и Богом она предназначена…
— Тебе предназначена, тебе! — шепчет женщина, чья власть надо мной безгранична, будто читая мысли мои легко. — Ты смелый, а боишься. Что пугает тебя, расскажи мне.
— Стать тебе ненужным боюсь, когда время наше закончится.
— Я принцесса саксонская Мадлен, и я слово своей чести тебе даю, что с тобой останусь, твоею стану, и никто не посмеет причинить тебе боль. Ты мой! Но не вещь моя, а продолжение меня. Позволь снова поцеловать тебя.
Стоя перед ней на коленях, шепчу:
— Поцелуй меня, иначе вернее умру, чем от бича, камня, или меча.
Соприкосновение наших губ такое теплое, и моё уважение к любимой женщине не позволит мне причинить ей боль, целуя так, как доводилось селянок целовать. Аромат влажной кожи завладевает моим сознанием, и прежде чем смог бы попросить разрешения, провожу языком по ее шее, и солоновато-горьковатый вкус остается во рту. Теперь уже весь я только ею пропитан, будто и правда мы одно существо.
И тут же она делает тоже самое, касаясь моей шеи своим языком, и пальцы утопают в ее волосах, и всё это лишь в первый раз.
Кто сказал бы мне, что не бывает так, чтобы взглянуть раз в ее глаза, и отказаться ради нее от всего, что держало на земле до этой встречи, потому что теперь держит меня она, я бы плюнул неверующему в лицо. Даже у самого Создателя готов отвоевать это право, быть с ней.
— Ответь, ты ведь и раньше девушку целовал?
Ее губы касаются моего уха, ее дыхание сводит с ума, но на вопрос нужно отвечать.
— Доводилось, да…
— И обладал?
Щеки пылают от стыда, но ей я не в праве и не в силах лгать.
— Да.
— Скажи, как это было? Что ты испытывал тогда?
Вот теперь мне действительно стыдно, ведь выходит, не многим я лучше Эрика…
— Словно хищник догнал добычу и съел… Насыщение, облегчение, триумф, но всё это кратковременно, словно вспышка в небе, молния, но стоит ей погаснуть, и темнота такая, будто и заря-то больше не забрезжит никогда. Ты спросишь, зачем в таком случае это делать, и будешь права. Нет, не из чувства товарищества с Эриком, ради всего, что свято, не думай так. Раз увидел, как он селянку, соседку мою, силой брал… и мысль о том, чтобы я мог бы поступить также, сгинула… Но тело жаждало ласки, пускай хоть кратковременно.
— Это было не по любви?
Как смотрят на меня, смятенно, ее глаза.
— Нет, я просто терял над собой контроль, понимал, что мне женщина нужна. Пришёл в бордель. Эрик не знал. Никто не знал. Далеко от дома место нашёл, сказал, что на одну ночь, и заплачу сколько скажут. За горсть золотых монет привели меня в комнату… там сидела она, в темноте, только свечи стояли у стены на столе, освещая ее фигуру.
Мне сказали, что до утра я могу делать с ней всё, что я захочу, но не бить, не калечить, не измываться… Она посвятила меня в премудрости плотского наслаждения, не спросив мое имя, и не назвав своего.
Утром я ушёл, и больше не возвращался туда. Я больше не был невинным юношей, но познал ли я любовь? Страсть? Влечение? Плотское удовлетворение да, только воспоминание о нем стерлось так быстро, будто не было ничего. Пустота раскрыла свои объятья, и я до сих пор не понимаю, что в этом хорошего, потоптать женщину, избить, силой взять или за деньги.. С тех пор мне Эрик стал еще более омерзителен, и он знал… Понимаешь, он знал, что противен мне, и иногда, чтобы поизмываться надо мной, звал к себе в комнаты, когда там уже находилась жертва, и брал ее силой на моих глазах… Противно было, но и это еще не всё…
Тут я замолкаю. Боже всемогущий, зачем я рассказываю об этом ей, если знаю, что она может возненавидеть меня или начать презирать…
— Говори же, любимый, выпусти яд, что травит твою душу, выпусти его наружу, освободись, не бойся! Когда рассказывала я, ты слушал, не судил, теперь доверься мне до конца.
Она гладит меня по волосам, и словно яд действительно душу травил, и вот его всё меньше. Она целовала меня сама, а значит, своим меня назвала, выбрала сама.
— И это было еще не всё. Он приказал мне смотреть на то, что он делал, а она молила меня, не устами, глазами, о спасении. Да только я ничем не мог ей помочь.
А потом, когда он наконец оставил ее, то приказал мне… тоже взять ее силой. Тогда впервые он получил от меня отказ подчиниться воле принца, служение которому должно было быть честью для меня.
И тогда он приказал привести туда Дарин, нашу кормилицу.
Когда она пришла, он взял в руку бич, другой рукой поставил на колени пожилую женщину, которая была мне ближе, чем родная мать, разорвал на ней платье, обнажая спину, и сказал:
— Она уже немолода, пара ударов, три, четыре, и всё, смерть. Выбирай, молочный брат, кто тебе дороже, кормилица, или эта девка!
И я…
Мадлен смотрит на меня и плачет:
— Бедный мой любимый, как же я ненавижу его… Какой страшный выбор…
— Страшнее то, что было дальше. На столике у кровати Эрика лежал кинжал… Дарин, пока садист наслаждался мукой на моем лице, рванулась вперед, схватила кинжал и ударила себя в грудь, избавляя меня от необходимости выбирать между тем, чтобы стать грязным насильником или не стать, но приговорить к смерти вторую мать.
Удар был точный, Дарин знала, что делала… А я не мог Эрику мстить за ее смерть, и за то, что ее даже на кладбище похоронить было теперь нельзя, только за оградой и в безымянной могиле. Как бы сильно я ни ненавидел его, он мой молочный брат, и в память о Дарин не в праве тронуть волос на его голове. Но тогда впервые я хотел убить другого человека потому, что хотел уничтожить тварь…
Мадлен рыдает, шепча:
— И за него замуж хотели отдать меня!
Обнять ее за плечи, прижать к себе, и знать, наверняка, что она – моя, положить ее голову на своё плечо, вытирать ладонями ее мокрые щеки и шептать так просто:
— Я люблю тебя! Мне никогда никто так не сочувствовал, живая моя Царевна!
В лесу постепенно наступает ночь, в камине ярко горит огонь, свечи удлиняют тени на стенах, а я глажу Мадлен по волосам, всматриваюсь в ее лицо, касаясь губами ее волос. Всё в ней дышит невинностью и чистотой, и даже наша страсть… чиста. Ей не нужно просить меня поцеловать ее, потому что нет сил удержаться.
Каждое прикосновение пьянит, как крепкое вино, а я хочу ещё, ещё, ещё…
Пальцы сами тянутся к пуговкам на ее груди, и припадаю лицом к атласной коже трепещущей рядом женщины, чья плоть словно сокровище, которым отчаянно жажду обладать… Или отдаться ей, чтобы она обладала мной.
Внезапно легкий толчок в грудь дает импульс моему телу и я покорно лежу на спине перед ней, а тонкие, быстрые, ловкие пальцы избавляют меня от давно уже мокрой насквозь рубашки.
Ее губы покрывают поцелуями мои плечи, руки, ладони, потом шею и грудь… И стоит ей коснуться прохладной рукой сосков, как они твердеют и от желания я издаю тихий, но не укрывшийся от ее слуха рык.
— Мой богатырь, — шепчут желанные губы любимой женщины, и в ответ я повторяю ей снова:
— Я не отдам тебя ему, никогда! Он не надругается ни над твоим телом, ни над душой! Ты владеешь мной…
И тут же она целует меня в живот… как не подчиниться инстинкту и не начать тянуть ее голову вниз… вцепиться пальцами в простыни… зная, что это не поможет…
Внезапно за окном мы оба слышим треск, а потом гул, знакомый мне с детства… Молния попала в дерево и начался пожар.
***
Только чудо и наши с Мадлен усилия не позволяют огню перекинуться на нашу хижину. Хорошо, что тут колодец, ведер три, я кидаю, поднимаю, и мы бежим заливать огонь, и так много-много раз подряд.
Лишь под утро удаётся полностью потушить пожар, и мы оба еле стоим на ногах, но сил хватает взять мою царевну на руки и уложить спать.
Сон приходит мгновенно, стоит мне прислушаться к ее ровному дыханию. В предрассветном сумраке и в хижине, и в лесу властвует тишина.