История
Сказка о Мёртвой Царевне и Одном Богатыре
«Я не буду ничей жених, ты – ничьей женой»
1. Начало
Мадлен в который раз представляла себе жениха, Эрика, во всей его молодости, богатстве и красоте.
В их краю так было принято: когда сватали двух представителей богатых и влиятельных родов, присылали каждому портрет другого в полный рост.
Недавно, тому назад три дня, Мадлен получила портрет Эрика, на котором ему всего семнадцать лет. Он тоже получил ее портрет, и также семнадцатилетней. Сейчас им обоим было по двадцать лет, но так было принято, посылать жениху и невесте портреты себя чуть моложе оригинала.
И на этом портрете Эрик был прекрасен. Нет, не так: он был неотразим! Высокий, статный, на портрете все детали его парадного костюма были тщательно прорисованы. Ботинки, востроносые, на босу ногу, как принято в их кругах, привлекли внимание Мадлен. Они явно ему маловаты, подумала девушка, и пожалела жениха.
Почему-то в их кругу это было традицией, чтобы мужчина в парадном костюме испытывал в чём-то легкий… дискомфорт. Зачем? Чтобы, как говорила сваха, не слишком отпускал на волю животную страсть.
Невеста должна быть невинна, твердила про себя Мадлен, предвкушая свою первую брачную ночь.
«Боль и кровь», – произнесла про себя девушка, и улыбнулась. Ну что же, раз это предстояло пережить, то лишь в объятьях Эрика.
Глядя на его чувственный рот (эти полные губы буквально созданы для того, чтобы их целовать… кусать, лизать…)… Мадлен стало тяжело дышать. Крупный нос с горбинкой, и пальцы (почему-то Мадлен вот уже третий день более всего смотрела на его пальцы, на портрете его руки привлекали ее больше всего)… ах как сильно ей уже хотелось ощутить ласки его рук на своем теле… Как он запустит эти длинные, умелые пальцы в ее волосы… а его губы станут ласкать ее везде… От видения девушка даже вспотела и рукой погладила себя под юбкой, ощутив влагу…
— Мадлен! — строго окликнула ее приставленная к ней Шейла, подруга невесты, давно уже замужняя, с тремя детьми, опытная придворная дама, чья роль заключалась в том, чтобы направить невесту в незнакомой ей пока роли будущей жены. — Мадлен, сколько раз можно повторять, до первой брачной ночи тебе нельзя прикасаться к себе. Муж научит тебя обращаться с телом, с его и со своим, а пока жди!
— Но Шейла, мне так хочется быть готовой, — возразила Мадлен, снова переводя взгляд с подруги на руки на портрете.
— Прекрати это непотребство немедленно! Невеста до брака должна быть невинна, в том числе и в помыслах. Сейчас мы с тобой пройдём мыться, и смоем все нечистые мысли. А то они прямо оставляют на тебе следы… Нехорошо. Так не должно быть. Не приближайся более к портрету Эрика, не то вообще согрешишь с ним, а надо с мужем, а не с портретом жениха.
Давай, пошли, не заставляй меня силой уводить тебя.
Мадлен знала, что Шейла не шутит, и пришлось подчиниться. Медленно, нехотя, борясь со своим желанием обернуться и поцеловать его хоть взглядом, девушка ушла из зала, прошла с подругой в крытую колоннаду, под сводчатым потолком которой находился гигантский бассейн.
— Туда, — указала Шейла. — Снимай все, и погружайся в воду, она определенной температуры и в нее уже добавлены все нужные масла, чтобы кожа сияла и была мягкой как у новорожденного. Эти ванны ты будешь принимать по три раза каждый день.
У добавленных трав успокаивающий эффект, ты не будешь думать о грехе…
Шейла еще что-то говорила, но Мадлен ее не слушала. Опустившись в горячую воду, девушка представила себе его руки. Это было сильнее нее.
На утро следующего дня во дворец приехал первый помощник жениха, представитель той стороны, чтобы предупредить невесту о том, что скоро в доме ее родителей появится вся свита Эрика и сваха.
Помощника Эрика вся семья Мадлен, и Шейла рассматривали безо всякого интереса, хотя сама Мадлен, подумав хорошенько, решила, что он вполне недурен собой, ростом выше Эрика, плечи широкие, тело тренированное, ведь Мадлен понимала – он не просто помощник, он – телохранитель. И странное дело, если в облике Эрика ее более всего привлекали руки, губы, общий образ, то в его богатыре ее более всего притягивали глаза.
Карие, смотрящие на нее открыто, и даже как-то ласково, с длинными пушистыми темными ресницами, они словно отдельно от их хозяина клялись ей в верности до гроба.
На Мадлен за всю ее недолгую еще пока жизнь ни один мужчина не смотрел прежде вот так, словно вверяя ей свою жизнь…
***
Нет, к такому я совершенно не был готов. Не видя присланный Эрику портрет его невесты до сегодняшнего утра, я ничего себе не представлял. Но когда Эрик позвал меня в зал и показал мне Мадлен, я лишь подумал: «Эта девушка ему вполне подходит. У нее есть красота, ум, высокомерие и богатство. Что же, она как та лошадка, Эрик быстро «объездит» её, и она станет покорна его воле».
Но вот теперь я вижу ее во плоти. Взгляд ее изумрудных глаз словно проник под кожу, и безумие начинает просыпаться в душе, и душа вопит, словно я горю заживо, «Не отдам ему ее, не отдам! Не допущу, чтобы на ее атласной коже появились синяки от его пальцев. На ее шее и запястьях и плечах… Нет, нет и еще раз нет! Она же невинна и чиста, не столько телом, но душой. Никто не знает Эрика так, как знаю его я, никто не разумеет, на что способен этот… человек. Даже мысленно коробит называть его – человек. Именно я отвозил по домам его незадачливых… любовниц. Платил им сверху за молчание, хотя мог бы и не платить. Они же все его боятся. И я иногда тоже его боюсь. Но это не суть. Я не отдам эту девушку ему. Она не агнец, она женщина… чьё тело и душа не должны познать Эрика, это невозможно! Он не прикоснётся к ней, не прикоснётся!»
Мысли роятся в голове как стадо овец, толкая друг друга, а я вспоминаю один рецепт, о котором рассказывала мне моя бабушка. Она была знахарка, и знала всё о свойствах тысяч трав. Она научила меня варить одно зелье (сказала, что на всякий случай, но теперь я понял, она видела будущее, и точно знала, оно мне пригодится).
«Слушай, внук, то, что мы сварим сейчас, называется зелье смерти живой. Тот, кто выпьет его, уснёт мёртвым сном, и все, кто видеть его или ее будут, поверят в то, что видят мертвеца. Ни дыхания, ни пульса, мертвенная бледность и хладность кожи. Но всё это лишь на сутки. Помнишь, я читала тебе трагедию Шекспира? Так вот, это тот самый рецепт, зелье, которое пила Джульетта. Чувствую, что он тебе пригодится, поэтому четко запоминай, что нужно делать».
И я запомнил. Наизусть вызубрил всё так, что теперь и во сне смог бы повторить его. Все травы я найду здесь, в лесу, и на приготовление уйдет всего три часа. А дальше… Дальше мне нужно будет заранее подготовить себе убежище, где я смог бы спрятать Мадлен. Еще нужно будет сделать так, чтобы в семейный склеп после того, как ее признают мертвой, больше никто не входил, хотя бы какое-то время. Это время мне нужно на то, чтобы, когда Мадлен придет в себя, я смог успеть убедить ее в том, что Эрик ей не пара, что ей от него бежать надо далеко и надолго. Навсегда.
О большем мечтать я себе не позволяю, но запах, который проник в мое сознание тогда, когда я впервые увидел ее, будоражит меня.
Однажды бабушка сказала, что я узнаю свою женщину по тому, чем и как она будет пахнуть.
Запах тмина, лаванды, роз и мяты… С трудом удержался, чтобы ни устроить скандал, и ни начать лизать ее шею на глазах у всех. Тогда бы вытащили из дворца и запороли до смерти, а Эрик, приехав, велел бы швырнуть моё тело голодным псам…
У нее ямочки на щеках, как у младенца, и кожа словно персик, и мне мало ощупывать ее глазами, я мечтаю ласкать ее пальцами, и мне чудятся ее томные, полные страсти, стоны…
Нет, нельзя, нельзя, стоп! Я только хочу спасти ее от Эрика, и больше ничего… ничего.
Внезапно рядом со мной оказывается мой бесконечно желанный запретный плод. Ее дыхание щекочет мою кожу, и все волосы на теле встают дыбом, и мне кажется, я сейчас… потеряю над собой контроль.
— Вы чего-то хотели от меня, Мадлен?
Ее имя на моих губах словно поцелуй.
— Да, хотела. Как Вас зовут?
— Это же не важно…
— О нет, важно, очень важно. Я не хочу звать Вас безлико, богатырь. Мне нужно Ваше имя.
Ее пальцы касаются моего плеча. Она словно бабочка, касается меня своими крылышками.
От нее пахнет свежестью… и чем-то еще.
— Назовите мне Ваше имя.
— Как пожелаете. Юрген.
Ее губы шепчут имя мне на ухо, а я мечтаю припасть губами к ее ладоням. Нельзя!
— Поцелуй мне руку! Юрген, это приказ!
— Только Эрик в праве прикасаться к Вам, Мадлен, и то только после свадьбы…
— Мой богатырь, прошу, вот моя ладонь… Никто не узнает…
В этом она права, никто не узнает. В праве ли я хоть раз ощутить ее плоть в своей власти… пускай лишь раз поцелую ее пальцы.
Но внезапно с моих уст срываются слова, словно помимо моей воли:
— Мадлен, Вы не должны становиться его женой…
Сначала я вижу недоумение, удивление на ее прекрасном, юном, удивительно невинном лице, а потом… она начинает хохотать. Больно, обидно бросая свою насмешку в лицо и в душу.
— Ах, богатырь мой, богатырь, какой ты смешной сейчас! Я стану женой Эрика, а ты… ты только мой всё равно, но воздыхать ты будешь издалека. Завидуя хозяину, но кто бы выбрал тебя вместо него! Ты – раб!
Она кидает это слово мне в лицо как мокрую, вонючую перчатку. Я хотел спасти ее, от боли, страха, унижения, от подлого и жестокого тирана… но стоит ли? Может, первое впечатление не было ошибкой?
И вдруг вся спесь слетает с нее, как шелуха, как маска, как осенние листья слетают с деревьев в золотую пору, и изумруды-глаза блестят от непролитых слёз.
— Прости меня, запретный плод! Кабы могла, всё за тебя бы отдала…
Мадлен убегает, ее щеки пылают, а я стою, чуть дыша, приказывая ногам не бежать за ней, а душе не рваться к ней.
Возвращаюсь к первоначальному плану. Зелье пора варить.
***
Мадлен шла тихо, радуясь, что сумела остаться без присмотра Шейлы, и хоть пять минут побыть наедине с телохранителем Эрика. Юрген, шептали губы и душа. Его руки, шея, плечи, губы сейчас на короткий миг были так близко… и она ощущала жар его страсти, желания обладать ею вперед своего господина.
Ах как жестоко поступила она… Кидала ядовитые слова словно в тело и в душу ему метала стрелы… Ощутила его боль словно опаленной кожей… и теперь всё внутри горело, причиняя неимоверное страдание.
Юрген, что я сделала с тобой, как я посмела, шептали не целованные губы.
Прости меня, несчастную, прости…
***
Назавтра явился Эрик и его свита. Невесту до свадьбы ему видеть не полагалось, как и ей его. Но Мадлен обошла этот запрет и смотрела на жениха из окна. Как странно… друг ли он ей или враг… Правду ли сказал… богатырь?
Не важно. Всё равно женой она станет Эрику.
Рано утром через три дня в опочивальню Мадлен вошла Шейла и прислуга, они несли корсет, платье, вуаль, фату, туфли, перчатки и букет.
Мадлен одевали почти три часа, заплетали в волосы цветы, до этого натерли всё тело, обнаженное, душистыми маслами.
Традиция предполагала особенный напиток для невесты, который ей полагалось испить до того, как ее поведут к алтарю.
Шейла внесла напиток, в громадном, тяжелом золотом кубке, и Мадлен выпила всё до дна.
Напиток должен был придать ей смелость, но почему-то лишь усилил ощущение, что ее ведут на заклание.
У самого алтаря Шейла и Юрген стояли наготове, чтобы вложить ладонь невесты в руку жениху, и тут вдруг Мадлен мертвецки побледнела, ахнула и осела… Юрген в мгновение ока подхватил ее на руки, а к ним подбежал лейб-медик… и констатировал смерть невесты ровно через пять минут.
Внеся дочь в фамильный склеп, отец и мать, рыдая, удалились, а больше никому не полагалось находиться в минуту семейной скорби в склепе.
Но стоило им уйти, как через потаенную дверь в склеп вошёл мужчина, приподнял девушку, взял ее ласково, как живую, на руки, прижал к себе, и вынес прочь.
Юрген унес Мадлен в лес, и долго шел вглубь, очевидно точно зная, куда он идет.
Пройдя километров десять-пятнадцать, он увидел старый дом, некогда принадлежавший его бабушке. Никто не станет искать их тут, он был в этом убежден. О домишке никто не знал, даже Эрик. Да и нескоро обнаружат, что Мертвую Царевну украли. Неделя теперь у Юргена в запасе точно была.
Опустив свою драгоценную ношу на кровать, Юрген снял с ее ног туфли, в которых ее поместили в склеп, и долго растирал их, зная, что всего через несколько часов его Мертвая Царевна оживет.
Пускай она не почувствует, подумал, и стал целовать ей ступни. Пальцы ее ног дрогнули, будто ее тело реагировало на поцелуи. Но быть этого не могло, самообман.
— В жизни так сильно никого не желал, — вслух сам себе сказал мужчина, и тут же услышал ответный шепот, — Ты не посмел целовать мои руки, теперь целуешь ноги. Скажи, для них я теперь мертва?
Один кивок, и в глубине ее изумрудных глаз загорается бесовский огонь.
— И сколько у нас времени?
— Неделя.
— Ее нужно прожить красиво. А потом… что будет потом?
— Если ты не примешь решение… меня убьют, а ты… Эрик может и женится на тебе, не знаю. Думаю, что да… Власть он понимает по-своему.
— Ты украл меня, чтобы обладать?
— Нет… Нет, нет, нет! Я не прикоснусь к тебе более без твоего желания, Мадлен… Он монстр, он тебя погубит, а я этого не переживу…так или иначе.
— Прости, — выдохнула она, — прости меня! Как ребенок хочу забраться на твои колени и обнять за плечи, и ощутить твоё дыхание… И твои ласкающие руки, губы, и смотреть тебе в глаза. Богатырь, не отдавай меня!
2. День Первый
«…псов прогоню с крыльца, ведь в земной ночи я – вернее пса»
— Богатырь, не отдавай меня, — снова шепчут нежные губы, к которым прикоснуться нельзя. Сказать бы ей, «Не отдам!». И добавить, «Ты сводишь меня с ума!»
Мне бы не смотреть на нее сейчас, отвернуться, или закрыть глаза.
Но ее ступни всё ещё в моих руках, и так невыносимо хочется ласкать их снова.
— Да, я целовал тебя против твоей воли, и теперь как пёс лягу у твоих ног. Прости меня! Мадлен, прости меня, я не мог даже думать о том, что он бы делал с тобой, оставшись наедине, считая, что в праве владеть тобой… Он не умеет быть ласковым, не знает жалости, у него нет совести и чести, он садист!
Она вздрогнула, всем телом, от этого слова так, будто оно было хлыстом, просвистевшим у ее уха.
— Дурное слово, дурное… Что оно означает?
Я осекся. Боже, она так невинна, она и слова такого не слышала никогда. Девочка моя, девочка…
— Ему нравится причинять боль… Бить, насиловать, издеваться. У него было море любовниц… жертв его природной склонности. Я развозил их, бывало, по домам. Давал им денег за молчание. Но поверь мне, что можно было этого не делать. Они были так запуганы, забиты, ни одна из них не посмела бы разоблачить его.
— А если бы ты подтвердил, что это правда? Его семья, родители, не знают?
— Нет, — опустив глаза в пол, отвечаю ей. — Нет, они считают его святым, ангелом, эталоном доброты и красоты, примером для всех подданных… Я же был его спутником и телохранителем с детства, хоть и немного его старше, и мы с ним молочные братья. И всё-таки, я не смог оставаться на его стороне… Ты не такая, как те девушки.
Глаза строго в пол, я не в праве смотреть на нее сейчас, иначе мало ли, что она разглядит в моем взгляде.
И тут лицо начинает пылать, щеки ласково коснулась ее ладонь.
— Прошу тебя, взгляни на меня. Не бойся. Ты уже пошел против воли молочного брата, хозяина, чтобы спасти меня от чудовища. Ты помешал его планам, не позволил… надругаться над моим телом и душой, превратить в послушную рабыню. Ты сделал это бескорыстно, зная, что тебя ждет… наказание. А может, даже смерть…
Но я не допущу это! Слышишь? Не допущу! Ты мой богатырь, а я твоя мертвая царевна. Скажи, на что ты готов ради меня? О да, твои глаза говорят так громко, что на всё, и твой поступок… Боже мой, твой Поступок! Не отдавай меня, богатырь, живи, слышишь? Как глупо с моей стороны было отталкивать тебя. А уж смирение перед судьбою, Боже мой… Позволь мне поцеловать тебя…
И тут же Мадлен краснеет и затихает, увидев выражение моих глаз, но ее ладонь всё еще на моей щеке, и теперь она скользит пальцами по моей коже, задерживая их на линии волос, ниже, теперь шея опалена ее касанием, и мне кажется, ещё миг, и я не вынесу этой пытки, прижмусь губами к ее ладони, или начну ловить ее пальцы ртом.
И в то же мгновение инстинкт диктует мне, как нужно поступить. Поднявшись с ее ложа, тут же опускаюсь перед ней на колени, кладу голову рядом с ее рукой, и закрывая глаза, даю понять: гладь или бей, я в твоей власти.
Ждать решения Мадлен мне пришлось недолго. Не прошло и минуты, но показавшейся мне вечностью, она приподнялась, присела, приподняла мою голову двумя руками и положила себе на колени. Словно броня от всех невзгод, ее ладони прикрыли мой затылок. И она начала гладить меня по волосам. И каждое касание ее пальцев даровало мне освобождение, очищение, надежду.
— Ты мой! — повторила свои слова, и я поддался искушению, которое было сильнее всего на свете. Подался чуть вперед, тыкаясь носом в ее живот, словно пёс.
Вот оно, райское блаженство…
Но жестокая реальность внезапно вторглась в райский сад. Голос конюха, Альберта, раздался за моей спиной:
— Ах ты негодник, изменник, мразь! Как ты посмел опоить нашу принцессу, и украсть ее!
Нет, неделя оказалась слишком оптимистическим прогнозом, на деле судьба даровала мне всего несколько часов украденного мною счастья…
— Сейчас я приведу сюда Принца Эрика, и родителей Принцессы, тебя вздёрнут, а она…
— Она не причем!
— Это решит лейб-медик, но если она согрешила, побьют камнями…
На миг разум застилает ужас, и тут же я слышу голос Мадлен, и это голос, привыкший повелевать:
— Конюх, я приказываю тебе, стой на месте, или я прикажу за неповиновение снять с тебя три шкуры!
Но стоит мне поверить, что Альберт не посмеет ослушаться хозяйку, конюх отвечает:
— Если хозяйка добровольна пошла против правил и позволила опоить себя, сбежала с холопом…
— Он не холоп, он – богатырь!
— Сбежала с холопом Принца и позволяла ему себя целовать, то слушаться ее я более не обязан. Наоборот, это моя святая обязанность…
Тут он замечает, как я, скалясь, смотрю на него в упор, поворачивается спиной и дает деру.
То, что происходит дальше, продиктовано инстинктом самосохранения и ничем больше: вот я только что жался к ее коленям, теперь я на ногах и бегу за Альбертом, как волк, преследующий свою добычу.
Он не успел даже добежать до лесной тропы, когда был настигнут.
— Альберт, прошу, послушай меня. Я не желал принцессе зла, я не покушался на ее честь. Я принцу Эрику молочный брат, его телохранитель, и я знаю о нем то, чего не знает никто. Он настоящее зло, и я понял, что не могу допустить, чтобы он владел ею, и калечил… Чтобы унижал изменой, нанося незаживающие раны ее душе.
Но Альберт меня не слушает, только пытается вырваться, и кричит:
— Я видел, своими глазами, как вы обжимались вдвоем. Бесчестие, грязь, принцесса и холоп…
— Царевна и ее богатырь, — внезапно шепчу ему на ухо, хватаю за шею и…
Он лежит без движения у моих ног, и я знаю, что он не дышит. Раньше мне никогда не приходилось убивать. Тем более так, голыми руками. Если об этом узнают люди, казни не удастся избежать… а если узнает она… о Боже…
И тут я слышу вздох за своей спиной.
***
Вот он стоит, мой богатырь, и весь дрожит. Ему явно раньше не приходилось убивать. Тем более вот так. И только я могу спасти его. Для этого мне нужно его позвать.
— Юрхен…
Он оборачивается, медленно и обречённо, и карие глаза смотрят на меня с ужасом, какой нельзя описать словами, ибо в нашем языке еще не придумали столь страшных слов.
Осознание того, что он только что отнял жизнь у человека, пускай у конюха, и то это была самооборона… он защищал меня, а не себя, но не эта мысль сейчас владеет его разумом, довлеет над ним, и, желая разрушить злые чары, я снова зову его, не полным именем, а ласковым:
— Юрхен, иди ко мне…
Два шага в мою сторону и он валится мне под ноги.
— Грязный, кровь на руках, убийца… я – убийца. Убить меня мало за такой грех…
— Нет, нет, ты меня защищал, Юрхен, меня спасал, мой богатырь!
Тогда он шепчет в ответ:
— Но разве тебя нужно было защищать, когда я бы взял всю вину на себя?
— Да, — твердо говорю его правду. — Да, ты спасал меня от садиста…
Слово приходит на память естественно, само.
— А кто же спасет тебя – от меня? — отчаянно вопрошает он.
— Я не хочу, чтобы меня спасали от тебя. Совсем не хочу такого.
— Тогда всё ещё хуже, Мадлен. Тебя нужно спасать от тебя…
Встать перед ним на колени не кажется мне зазорно или позорно.
— Юрхен, его не хватятся. Решат, что украл лошадь и сбежал. Кому интересен он, прислуга… Таковы наши саксонские традиции, холоп может уйти со двора…
— Я – убийца…
— Ты – защитник! И твой инстинкт был неподконтролен тебе тогда. Разум не всегда подавляет инстинкт, я читала об этом в книгах. В этой части Саксонии у принцесс есть учителя. Идем, тебе нужно помыться…
— Кровь не вода, ее водой смыть с души нельзя…
— Защитник мой, идем со мной.
Но тут мы оба смотрим на тело Альберта.
— Его нужно похоронить по-христиански.
Мой богатырь кивает, и я иду назад к дому, найти саван, обернуть тело…
Могилу копает богатырь, я читаю молитву об упокое Альбертовой души.
***
Небольшой крест, и я кладу на могилу свои бусы. Наверное, сначала конюх желал мне добра, когда следил за моим богатырем, и пришел к этому дому.
Мы вернулись в дом, когда уже смеркалось. Юрген взял лучину, растопил печь, зажёг две больших свечи, указал на ложе.
Повинуясь этому жесту, я присела, потом прилегла.
— Расскажи мне про то место, откуда ты родом.
— В северной части Саксонии всё почти также, как в южной, с той только разницей, что у нас порядки… жестче. Девочек, даже принцесс, не обучают наукам, читать и писать они не умеют, зато танцевать, этому их учат. Этикету. Ездить верхом. А еще всему, что нужно знать покорной жене.
— Это чему?
— Что нужно во всём слушаться мужа. Что муж голова, а детей пусть воспитывает прислуга. Что главное в жизни жены, это счастье мужа. Девочка там не совсем полноценный человек, и родить сына более почетно. Мать мальчика получает большее уважение, почет, муж к ней более добр… А к прислуге и вовсе нет никакого уважения, они не люди…
Юрген замолчал, шевелил угли кочергой, стоя ко мне спиной, и вдруг спросил:
— Мадлен, а ты была в Эрика заочно влюблена?
— Заочно не была. А вот когда доставили его портрет…
— А что ты чувствовала? Как ты себя вела?
— Глядя на его руки, мечтала о том, как они ласкают меня…
— А как ты узнала… что бывает между мужчиной и девушкой?
Спина Юрхен напряглась, он стоял как каменное изваяние, ожидая ответа.
— Меня обучали биологии, и как происходит размножение у хомо сапиенс, узнала от учителя. Всё это было скучно и научно. Но тогда впервые мне объяснили еще кое-что, но не педагог, и не родители, а лейб-медик. У меня тогда уже… болел живот и шла кровь. Мне объяснили, опять же сдержанно, без каких-то подробностей, что такое со мной происходит. Я поняла, вопросов не задавала.
Позже во дворце появилась Шейла. Мне было тринадцать. А через полгода Шейла вышла замуж. За нашего Церемониймейстера. Я была у них на свадьбе, а потом, когда вечером они ушли в отведенную им опочивальню, тихонечко пошла за ними.
Проследила, видела, как он раздевал ее, как раздевался сам, слышала, что он ей говорил, какие давал… указания. Потом я слышала, как она кричала. Я поняла, это больно. Но ей, а не ему.
Я была рядом, когда она рожала. Видела, откуда появляются дети.
Однажды я застала ее за постыдным… она трогала себя там, очень активно… Потом я видела, как она ублажала мужа… ртом. И эта женщина стала моим наставником перед свадьбой. Хотя, конечно, она была невинна, когда вышла замуж. Помню простынку с ее кровью. Представила, что потом и мою… всем покажут, и так противно стало, не сказать словами.
А еще я видела, как наша повариха спала с садовником… и других девушек с их мужчинами тоже, особенно когда меня отправляли в деревню, и я убегала по ночам. Летом в деревне это делают все, везде.
Я входила в воду, раздевалась, и плыла, представляя, что мой муж плывет рядом со мной.
Потом я увидела Эрика. На портрете. И поняла, что такое обычная плотская страсть. А потом появился ты… и я не смела отвести взгляд от твоих глаз.
Юрхен вздрогнул и сказал на это:
— День был долгий, страшный вечер, тебе нужно поспать.
Он всё также смотрел в огонь, не на меня.
— Хорошо. Ляг со мной.
— Мадлен!
Резко повернувшись ко мне лицом, он смотрит мне в глаза с мольбою.
— Не искушай меня на новый непоправимый грех…
— Не грех, просто ляг со мной, положи голову рядом с моей на подушку, обними, закрой глаза. Просто ляг со мной.
— Я не верю…
— Не веришь, что сумеешь не перейти грань? Ляг со мной, спи рядом, согрей меня, как своего ребенка… Я не попрошу о большем, не помечтаю. Только ляг со мной.
Прошла минута, он подчинился.
— Хочешь, я лягу в другую сторону…
— Не хочу! Просто иди сюда, ложись, обними, вот так. Без тебя страшно, а с тобой нет. Клади головушку сюда, закрывай глаза. Спи, родной. Я охраню твой сон от всякого зла, как ты охраняешь меня.
И всё-таки не удержалась, погладила его по спине, по плечам, прижала к себе теснее, и слушала, как в темноте бьется его сердце. Бьется ради меня.
3. День Второй
«… но пока не сложу тебе на груди персты, о проклятье, у тебя остаёшься ты»
Знала ли я, как тяжело ему не перейти черту? Убеждала себя в том, засыпая, что не искушаю его, но на рассвете стоило провести легонько по его волосам рукой, всё его тело вздрогнуло, пушистые ресницы дрогнули, и в предрассветном сумраке его тёплые карие глаза смотрели на меня печально, и что-то болезненное в том взгляде было, что резануло по сердцу словно кинжал.
— Скажи, что я сделала не так?
— Прости, душа моя, трепещу перед тобой… Как больно знать, что это всё не навсегда…
— Навсегда!
— Мадлен…
— Замолчи! Я тебя не отдам! Если придётся, в Баварию с тобой сбегу, и хоть простолюдинкой всю жизнь бок о бок с тобой проживём. И если придется спасать тебя, прося защиты у Господа, я спасу!
Он мной любуется, я это чувствую, но его вопрос немного застает меня врасплох:
— Скажи, ты и раньше видела смерть?
Мне кажется, что румянец исчезает со щёк, а в сердце поселяется страх, почти ужас…
— Видела… и не раз была ее причиной. Трижды пришлось отдавать приказ о порке прислуги до смерти… Один раз, мне было всего тринадцать лет, я шалила на кухне замка, и поварёнок засмотрелся на меня… Стоял и смотрел, а я смеялась, жонглировала овощами, надела фартук, хотела приготовить что-нибудь. Тут пришел повар, и споткнулся… о поваренка. У него в руках была громадная кастрюля с чем-то жирным, забыла название. Содержимое выплеснулось и обожгло мне ногу… От неожиданности я завизжала. Прибежал отец… Родители дали мне право решать, просто повара прогнать или пороть… От боли, от страха, от смятения я крикнула, «Пороть!»
Передумать я уже не могла, слово было сказано. Его пороли на моих глазах. Повар выл от боли, бич был красным от крови… запах я помню и сейчас. Несчастный умер…
Еще дважды позже пришлось отдавать приказ о порке, и это закончилось оба раза одинаково…
—Я вчера сильно напугал тебя? Знаешь, ведь быть телохранителем Эрика было совсем не то, что быть телохранителем другого… Эрик садист, и при этом он просто трус! Однажды из Тироля пришло ему приглашение на рыцарский турнир. Он сказался больным и послал меня. Не участвовать, я бы не смог, если бы хотел, безродный же…
Он замолчал, а мне так его погладить хочется… нельзя. Значит, только словами могу…
— Ты не безродный, у тебя кормилица та же, что у Эрика. У нас считается, что все молочные братья одного рода между собой, смотря кто из них самый родовитый. Так что здесь ты – такой же принц, как Эрик. Вот так. Но что же было на турнире?
— Турнире? А, да, в Тироле. Так вот, много там рыцарей сошлось, более пятидесяти. А потом объявили правила: в каждом раунде турнира два рыцаря бьются…
— До того, как один с лошади ни упадет?
— Нет…
Юрхен отвел глаза, перевернулся на спину, глядя в потолок, и продолжил:
— Нет, пока один их них ни умрёт. И так до конца, пока в турнире ни останется лишь два рыцаря. И один из них выиграет турнир, а второй умрёт.
Вот только на том турнире видел я, как умирает человек. Служение Эрику не вынуждало меня особо напрягать силы, и защищать его от настоящего, достойного врага. От девушек, над которыми он измывался, его тем более не было нужды защищать.
— Прости меня, — шепчу ему на ухо, более не пытаясь прикоснуться к нему. — Прости, что ради меня ты был вынужден впервые человека убить…
— Я тебя напугал вчера?
— Только тем, что я испугалась за тебя. Мне своими руками не довелось убить, но словом… поверь, это степень власти одного человека над жизнью другого… страшная. Это страшная власть. А ты так смотрел на мертвеца… Раскаяние твоё Богом учтётся, и не желал ты ему смерти осознанно. Он ведь ненавидел меня… Альберт, и ни за что бы не пощадил, даже за деньги.
— Почему?
— Почему?
Я смотрю в карие глаза и почему-то чувствую, как сильно хочу, чтобы он, когда узнает, простил меня.
— Потому что, Альберт был моего возраста тогда, он тяжело заболел. Его мать, Ариана, последние деньги медику со стороны отдала, не хотела, чтоб наш медик ее сына лечил, ненавидела его люто, хотя никто не знал, за что именно. Так вот, все деньги отдала, а лекарство не помогает, сын ее умирает. Тогда она пробралась ночью в замок, в мою спальню… Обтирать хотела сына мочой девственницы царских кровей.
Ее схватили, и мама, когда узнала обо всем, приказала, «Выпороть!»
Мать Альберта тогда же умерла. И винил он в ее смерти меня. Так что тут и вариантов быть не могло, он бы с радостью стоял в толпе и кидал в меня камни… хотя в смерти его мамы не было моей вины.
Юрхен молчал, потом тихо сказал:
— Вот почему он так обрадовался возможности погубить тебя, даже зная, что ты чиста… Не жалею…
Карие глаза сверкнули молнией, а я на это возразила ему:
— Жалеешь, родной, я знаю, что жалеешь. Ты добрый, сильный, большой, смелый и самый…
— Верный? Да, я стану для тебя таким…
— И самый желанный!
— А жених?
Я вижу, как Юрхен покраснел до кончиков ушей.
— Жених?
Произношу это слово со всей ядовитостью, какая мне доступна.
— Знаешь, почему я сразу поверила тебе? Потому что, пока стояла и украдкой смотрела на него в первый день, а потом шла к алтарю, я словно ветер в морозный вечер, ощущала, как от него веет злом. Я принцесса, и не могла выдать ни своего страха, ни отчаяния, ни ужаса, ничего. Смирилась с участью своей, хоть проще было умереть. А дальше и не помню ничего, что было. Только, стоило мне очнуться, чувствую, твои руки касаются моих ног. Так мне на душе и не только тепло стало, спокойно, радостно, и я сказала тебе, «Богатырь, не отдавай меня!» Тогда не добавила слово «ему», а сейчас повторю, «Не отдавай меня ему, умоляю!»
— Единственная… моя, не отдам!
Вот и всё, слово сказано, клятва дана, и на душе легко, будто за спиной крылья растут.
— Завтракать будешь?
Мне бы засмеяться, потому что мне так легко, что смешно, но я не смею.
— Буду, — отвечаю серьезно, и тут же хватаю за руку богатыря своего, не позволяя подняться. — Подожди. Прости меня. Скажи, что простил меня за то, что по незнанию искушала тебя своим теплом…
— Телом и теплом искушала, и пыткой было вот так рядом, без права прикоснуться к тебе так, как хотелось… с первой минуты, когда я увидел тебя не на портрете. И всё равно не проси прощения у меня за то, что просила с тобой лечь. Доверие твоё значит больше для меня, чем всё остальное. И за эту сладкую муку можно всё отдать…
— Как мне искупить свою вину?
— Вину?
Внезапно вижу жемчужины слёз в его ресницах.
— Вину? Царевна моя живая, ангел мой, какую свою вину ты хочешь искупить передо мной? Что позволила быть близко с тобой? Что искала у меня защиты и утешения, даруя мне и то, и другое в полной мере? Мадлен, верить мне или не верить, решение за тобой, но мне легче дать себя колесовать, чем представить себе синяк на твоей груди… руке… плече… Я люблю тебя, и если не суждено касаться тебя, то отдам лишь тому, кто станет любить тебя сильнее, чем я…
— Значит, никому не отдашь! — шепчу ему, чувствуя, как огонь разгорается внутри. Словно искорка живая возникла в душе, и начался пожар, и кажется, задохнусь сейчас, если не прикоснусь к его губам, хоть бы и пальцами…
— Мучить тебя не хочу, но умру, если сейчас не коснусь тебя, хоть бы и стану выпрашивать, чтобы губы… целовали мою ладонь.
Двумя руками он ловит ладошку левую и к губам тянет. Стоит мне ощутить этот поцелуй, и становлюсь ведьмой, которую сжигают на костре, а ей вся эта боль в радость, заговоренный огонь и боль заговоренная, что граничит с блаженством.
А потом всё прекращается, и губы больше не ласкают ладонь, а он сам стоит спиной к ложу нашему, в котелок травы собирает, овощи, что-то вкусное готовить начал, а на столе хлеб лежит, и вяленое мясо, и яйца…
Завтрак не хуже, чем в замке. И, пока я ем, мысленно жалуюсь Богу на судьбу, не сделавшую меня простушкой, или его не сделавшую принцем.
Тут я вспоминаю про их общую кормилицу.
— А почему тебя мама твоя молоком не кормила?
— Умерла… в родах. А у Дарин малыш… от хвори умер. Но ей муж всегда запрещал своих детей кормить. Может, от того они и умирали. А молока было много, и отец деньги нашёл, полгода платил Дарин за то, что она моей кормилицей стала.
Позже, когда родился Эрик… в Саксонии принцев и принцесс всегда кормилицы выкармливают, чтоб у их мамочек грудь не портилась…
— Мне говорили педагоги, что всё это неправда.
— Очень может быть… Ты ешь, прошу тебя, все свежее. Я потом в деревне куплю козьего молока и сыр. А пока это нам на обед, традиционный суп из рубца. Только я его готовлю, как научила меня бабуля… она же мне рецепт того зелья дала… которым я тебя…
— Напоил, да, чтобы спасти меня, пускай и рискуя жизнью. Мой богатырь!
— Еще раз, прости, что напугал тебя. Всё-таки порка одно, а вот так… Не боишься теперь моих рук? Того, что они сделали?
— Не боюсь!
Дальше всё происходит быстро. Поймать его свободную руку, пока котелок внутри камина стоит, и глядя ему в глаза, вернуть ему подаренный поцелуй. Кожа его на руке грубее, мозоли чувствую, и сразу ощущаю, как всем существом начинает трепетать мой богатырь ненаглядный. Да, смотрела бы на него век, и всё б мне было мало.
Стоим и смотрим друг друга в глаза. И каждый делает один шажок вперед, навстречу друг другу, и я слышу собственное дыхание так, будто оно чужое, и громче всего звук его сердца биения, и жар на его щеках – всё свидетельства силы моей. И хочу закричать, «Поцелуй меня!», даже если потом принять за поцелуй смерть лютую…
Минута прошла, его пальцы скользят по моей спине, словно она голая, теперь бы и вовсе сгорела вся, и второй рукой по волосам гладит меня, и жаркое дыхание его обжигает кожу на шее, и снова слышу крик своей души, «Поцелуй меня!» Но я молчу, только сильнее подаюсь вперед, и твержу «Ты мой!»
Долго облизываю пересохшие губы, но это не помогает, чахну я, сохну без того, чего жажду.
— Неужто так и будешь мучить меня? Мстишь мне, да?
Легкое влажное касание словно родниковая вода.
— Сладкая как вино! — пропел мне в ухо голос любимого, и всё.
Первый поцелуй, запретный, и по любви, словно погружение в те самые воды горного озера в деревне, когда я представляла мужа рядом с собой, питает всё тело живой влагою.
Первый раз, второй, третий, давно уже, если бы богатырь мой не обнимал меня, упала бы, ведь не чую ног, и твердой земли под ними не ощущаю, летаю, летаю… Без крыльев окрыленная шепчу ему, «Целуй меня!»
Наши рты голодные, ненасытные, и чувствую, как трудно ему сейчас не перейти черту, а я бы всё отдала за то, чтобы стать ему женой, потому что так будет со мной…
Он стоит на коленях, поверженный, сраженный, покорный, а я знаю, чувствую его силу богатырскую. Ему больно было свидетелем развлечения кровавого быть, а уж самому убить… Теперь понимаю, что он сделал ради меня. Душа теперь новым шрамом обзавелась. А я жмусь губами к его глазам, и мысленно клятву ему даю, что все раны излечу, всю его боль на себя возьму. И ласки, начавшись, продолжаются, одна сменяет другую.
— Как ты прекрасна!
Я вижу подтверждение в его взгляде, видя своё отражение в омуте теплых карих глазах, и снова и снова твержу, «Ты мой!»
Задание Б
Охота
1.
Сегодня на работе опять был аврал, начальник лютовал, орал, нервировал людей, а в медицинском травматологическом центре нервные сотрудники пациентам ничего хорошего не сулили, поэтому приходилось отводить в сторону каждого сотрудника, успокаивать, уговаривать не обращать внимание на главврача, из которого был такой же врач, как из Вадима управленец. Вадим, старший реаниматолог, вообще не мог понять, как можно было на должность главврача назначить этого напыщенного индюка, который только стричь бабло и орать умеет.
Воспользовавшись небольшой паузой в суете своего суточного дежурства, Вадим дошел до табачного ларька на углу и купил себе пачку сигарет. Теперь можно было каждые полчаса выкуривать по сигарете, и хоть немного успокоиться.
Но в самый сложный момент Олег Павлович вызвал его к себе в кабинет, и вот там выяснилось, что всё стало совсем плохо. К отцу на работу пришла Наташка, его единственная дочь.
Лет двадцати-двух, Наташка была молода, красива, с подтянутым спортивным телом пловчихи, ухожена настолько, что ее можно было назвать холеной, с такими ногами, которым позавидовала бы профессиональная модель, с идеальным макияжем и салонной прической. Безупречную внешность портили только губы, в которые явно накачали ботокс.
Фу, подумал Вадим, глядя на эти губы. Как такие целовать, противно же…
Потом, пока Олег Палыч чихвостил его ежеквартальный отчет, Вадим посматривал на Наташкины ноги, представшие ему во всей красе вплоть до округлых бедер.
Заметив это, Наташка сказала отцу:
— Пап, почему ты держись тут этого небритого, похожего на бомжа мужлана? Ты посмотри, на что он похож, даже не причесан, мрак!
После чего она вытащила изо рта жвачку и прилепила к стетоскопу, оставленному Вадимом на столе начальника.
— А вы, Наташа, носили бы юбки подлиннее, а то я могу рассмотреть цвет ваших трусиков, — парировал Вадим прежде, чем смог как следует подумать.
— Да что вы! — воскликнула Наташка, закидывая ногу на ногу, и покачивая шпилькой. — И какого же цвета мои трусики?
— Розовые, в белый горошек, и, судя по запаху оттуда, скажу, что, будь вы собакой, о вас бы сказали «течная сука».
Секунда тишины и Наташка вскочила на ноги, затопала своими шпильками и завопила:
— Харассмент, сексуальное домогательство, он меня унизил! Уволь его немедленно!
— Нет, — проговорил Вадим, глядя на начальника с мольбой. — Нет, Олег Палыч, я за дочку плачу, ясельки дорогие, и алименты тоже… Прошу вас, я извиняюсь… Наташа, умоляю!
Но было уже поздно. Олег Палыч буквально взревел:
— В бухгалтерию бегом, за расчётом, и без отработки, без дополнительных выплат! Ты уволен, и только из-за дочки твоей так и быть, ментам не сдам тебя. Вон, и не попадайся мне больше на глаза!
Медленно, словно во сне, Вадим сходил в бухгалтерию, за полчаса получил деньги (гроши) и трудовую книжку, зашел в свой бывший кабинет, переоделся, вышел из здания, встал у стены и закурил. И тут мимо него, виляя бедрами, и тряся ягодицами, цокая, прошла разрушительница, Наташка.
Глядя на ее попу, Вадим представил себе как его пальцы хватают эти булки и мнут их, оставляя синяки на белой коже… А потом он подумал, что у ее бати денег куры не клюют, а вот дочь есть только одна.
Сначала сознание Вадима отметило, что вокруг никого нет, а потом…
На автомате рука опустилась в карман пальто, достала шокер, пять бесшумных шагов до девушки, одно движение, взвалил себе на плечо обмякшее тело, быстро дошел до своей машины, кинул похищенную девушку на заднее сиденье, достал из багажника скотч, стянул ей руки в запястьях и заклеил рот, закрыл дверь, сел за руль и уехал.
У Вадима был небольшой дом, не отмеченный в реестре его недвижимости, потому что он просто не успел еще оформить доставшийся от отца дом на себя, а у него с отцом были разные фамилии, и именно туда он повёз свою добычу, размышляя, сколько можно стрясти с Олега. Да, он предполагал, что Палыч легко догадается, кто похитил его дочь, но сейчас думать об этом не мог.
Глядя в зеркало заднего вида на пленницу, он снова представил себе ее беззащитную задницу, и даже представил себе ее вторую дырочку…
«Интересно, она так-то бойкая, а вот имел ли ее кто-нибудь в анал?» — на миг он позволил себе мысль, и тут же понял, что сам себе противен. В этот момент заметил, что на него в ужасе смотрит пара голубых глаз.
2.
Дом, доставшийся Вадиму по наследству от непутевого отца, стоял на отшибе, на значительном отдалении от остальных поселений, и Вадим понимал, что в сельский магазин придется ездить на машине, но это ничего, наличка, пускай немного, у него была благодаря расчёту на работе, на еду хватит, неделю точно продержаться можно. Нужно только проверить, хорошо ли греет печь, и в порядке ли всё в доме с водой.
Позже можно будет сделать несколько «говорящих» фотографий шалавы, и отослать их с левой мобилы ее папаше с припиской, что за свою оторву он должен будет отвалить пятьсот тысяч долларов и не обращаться в полицию ни при каких обстоятельствах, иначе он будет получать дочь по частям по почте.
Также Вадим знал, что на парковке у их центра не работала наружная камера; недавно сломали, и так и не починили, и это было очень кстати.
— Ну что, детка, иди ко мне, — тихо сказал Вадим девушке, которая попыталась шарахнуться от него, да не успела. Схватив ее за плечо, прошипел на ухо, — Не дергайся, не то опять шокером приложу, потом долго приходить в себя будешь.
Взвалил ее себе на плечо, закрыл машину, и понес в дом, как мешок с картошкой.
Не слишком бережно сгрузив ношу в доме, дверь которого открыл одной рукой, на диван в прихожей, достал из кармана пальто скотч и стянул ей ноги.
— Ну, девица, не взыщи, придется тебе побыть моей гостьей. Позже мы для твоего папани устроим фотосессию. Какое-то время он не будет тебя искать, испугается, что я правда могу тебя убить, а деньги за тебя он заплатит. Он мне должен. И ты тоже. Так что так, печь я сейчас растоплю, погрею чай, тут в холодильнике есть кое-что поесть. Накормлю тебя, если станешь хорошо себя вести. А будешь кричать, коготки показывать, плохо себя вести, придётся наказать тебя. Кормить тогда я тебя точно перестану. А ты и так не особо откормлена. Худоба у тебя какая-то нездоровая. А так сразу и не скажешь.
Оставив девушку связанной, Вадим как следует растопил печь, и через полчаса во всем доме стало тепло.
— Так, — обратился он снова к девушке, — чайку тебе налил, сейчас схожу, принесу поесть. Ты голодная?
Наташка кивнула.
— Ладно, накормлю. Но если кричать начнешь, шокером долбану и запру в чулане. И больше кормить не стану, всё ясно?
Наташка во второй раз кивнула.
— Умница.
Через десять минут он принес своей «гостье» поесть, и, как и обещал, снял скотч со рта и освободил руки.
— Только без глупостей.
— Отпустите меня, — прошептала перепуганная Наташка, вся спесь которой куда-то делась. — Отпустите, я домой хочу, к папе. Простите меня, что я ему о вас гадости говорила, и уволить заставила. Теперь уговорю взять вас назад и повысить зарплату, чтобы вы смогли алименты платить и дочке ясли оплачивать. Она с мамой живёт?
Сначала Наташка думала, что он ей не ответит, но через минуту он печально покачал головой:
— С бабушкой. Мы с ее мамой не были женаты. Она погибла, Лесе было всего шесть месяцев. Бабушка Леси добилась по суду, чтобы внучку ей оставили, у нее больше возможностей воспитывать ребенка дочки, ну и она уже на пенсии. А я был бы отец-одиночка, и со своей работой и зарплатой… Суд решил, что алименты я буду платить бабушке…
Наташка побледнела и спросила:
— А что случилось… с мамой Леси?
— С ней случилась лейкемия. Стремительная. Три месяца и всё. Нам сразу сказали, без шансов. Мать Лерочки хотела везти ее в Германию на пересадку косного мозга, у нее деньги были и есть, но тут все говорили, что это не поможет. Галина так и не уговорила Леру, а я не мог… она просто сказала, что хочет прожить свои дни дома, с Лесей…
Вадим надолго замолчал, и Наташка не нарушала тишины. Наконец, она решилась:
— Галина разрешает вам видеть дочь?
— Да, раз в месяц в ее присутствии. Олеся скоро вообще забудет, что я – ее папа. Лера не хотела, чтоб так было, но Галине всё равно…
Он помолчал и вдруг сказал:
— Худоба и ботокс тебе не идут. Как тебя только мужики щупают и целуют… они ж не собаки, чтоб на кости кидаться…
— У меня была анорексия и депрессия после смерти мамы. Она два года назад взяла и… перерезала себе вены. Мне не было еще двадцати лет. Я до сих пор не знаю, зачем она это сделала… Но с тех пор папа пылинки сдувает с меня, а я… стала шастать по салонам, тратить его деньги… Я не поступила в Универ, перестала есть, стала всем хамить… Накачала ботокс в губы…
— Говорят, ты всем даешь, — неожиданно сказал Вадим.
На это Наташка зябко передернула плечами.
— Это я сама слух пустила, что легкодоступна, а так я еще даже не целовалась взасос, не говоря уже о большем…
Вадим буквально уставился на нее как на говорящую статую.
— Ты девица? Серьезно?
Она кивнула.
— Знаю, удивила. Да, я вульгарная, пошлая, ношу пушапы, стринги, в губах ботокс, в мозгах опилки! И вероятнее всего кончу как мать!
В голубых глазах стояли слёзы, а Вадим думал – об Олесе.
Взял нож, освободил ноги девушки, бросил его на печную полку, отвернулся и сказал:
— Уходи! Держись левее, километра три пешком, дойдешь до остановки автобусной и уедешь в город. Там на электричке до Москвы всего час с лишним. Они там ходят допоздна. Уходи восвояси. Не пошли бы мне в прок бабки твоего папки. Да и не факт, что заплатил бы он…
— Заплатит!
— Не важно. Уже не важно. Уходи, ты свободна. Я ради Олеси хотел, да так потеряю ее насовсем.
Но девушка почему-то не двинулась с места, всё также сидела на диване.
— Уходи! Не то неровен час, силой тебя возьму…
— Я нравлюсь тебе? — тихо спросила Наташка, и тон у нее был какой-то странный.
Резко повернувшись к ней лицом, Вадим увидел, что Наташка скинула куртку, сняла кофту, стянула с одного плеча топик, и сквозь ткань видны торчащие соски, и нет даже намека на пушапы.
— Перестань немедленно! — зарычал Вадим. — Сама сказала, что девица. Хочешь меня и за похищение, и за изнасилование посадить? Не выйдет! Я помню, что ты обо мне говорила…
Только Наташка уже была на ногах, подошла к нему вплотную и сказала:
— Вообще-то я всё ещё «течная сука», так что пока я не могу, а ты в меру брезгливый, я вижу. Но если хочешь, можешь научить меня делать минет… Хочешь?
— Пошла вон… шалава!
— Замолчи! — внезапно приказала Наташка и с лету ткнула указательным пальчиком правой руки ему в приоткрытый рот. — Лучше соси!
И тут же она испортила эффект от своего поступка словами, причем потупила взгляд:
— Так в порнофильмах делают, я видела.
Зубы Вадима сомкнулись вокруг ее пальца, и он уже не думал о том, что ему противны накаченные губы. Он сосал ее палец, придерживая его у себя во рту зубами, и тихо, еле слышно стонал, а когда ее ладошка забралась ему под рубашку, он шарахнулся от девушки как от огня.
— Не смей, не смей, что ты творишь-то??
— Скажи, что я тебе не нравлюсь! — ответила Наташка, резко срывая с себя топ. — На, смотри! Ты первый смотришь на них вот так. Разве они не соблазнительные? Тут никакого силикона, упругие. На, потрогай!
— Одевайся и уходи! Мне ничего не надо! Денег не хочу, но если напишешь на меня заяву, я отпираться не стану. Всё равно сяду. Ты так виляла попой, так двигалась… словно трахалась… это было помутнение, на что я вообще рассчитывал? Ради всего святого, уйди!
— А у меня гладенький животик, — мурлыкала Наташка. — И кожа на попе шелковая, погладь ее. Я тебе за это помогу, хочешь? Нас не найдут, а папа тебе заплатит миллион. Мы с тобой ему видео послание запишем. Я всё сыграю как по нотам, Вадим…
— Зачем? — закричал он и зажмурился, одновременно закрывая лицо руками.
— Я хочу загладить свою вину…
— Ты хочешь воспользоваться ситуацией и окончательно погубить меня. Умоляю, уходи. У меня со смерти Леры никого не было. Хотелось женского тепла, а ты спровоцировала, нахамила, и я сорвался. Но я не монстр, не насильник, я такой грех на душу не возьму! Пошла вон, искусительница! Вон!
— Я согрею, только иди ко мне, — мурлыкала Наташка, смотревшая в своё время массу порно роликов и фильмов, и сейчас пустившая в ход всю свою женственность, чтобы впервые в жизни соблазнить мужчину.
— Я же тебе не нравлюсь, ты говорила гадости обо мне…
Вадим еще держался, из последних сил.
— Говорила потому, что ты не обращал на меня внимание. Мама сказала мне однажды, что мужчина всегда вожделеет запретный плод, и мне нужно только стать для своего мужчины таким плодом. Тогда он будет мой. Весь мой! Вот я и хамила.
— Но стать жертвой похищения ради выкупа ты точно не планировала. Уходи! Или что? — присматриваясь к ней, спросил Вадим, — ты меня пожалела? Я рассказал тебе про жену и дочь, и про всё остальное, и это так соблазнило тебя? Жалость?
— Сопереживание…
— Ты вполне можешь назвать это жалостью. Мне же секс в качестве поощрения вовсе не нужен.
— А что нужно?
— То, чего ты не можешь дать.
— Чего?
Голубые глаза смотрели ласково, и напоминали Олесины…
— У тебя глаза как у дочи моей. Бога ради, во имя святого всего, уйди…
— Любви? Ты хочешь моей любви? — спросила Наташка таким тоном, будто не флиртовала с похитителем, а разговаривала откровенно с близким человеком.
Вадим перевел взгляд на ее губы и скривился.
— Тебе не нравятся мои губы? Ладно. Я могу перед тем как уйти… почистить зубы?
— Там ванная комната, запечатанная зубная щетка есть и тюбик пасты.
Наташку тут же ветром сдуло, а через минуту она снова стояла перед Вадимом, но в руке у нее была не щетка, а острая многоразовая бритва.
3.
Со словами:
— Я знаю, почему ты меня не хочешь! — Наташка приставила бритву к нижней губе и хотела полоснуть, но реакция Вадима оказалась молниеносной. Перехватив ее руку, крепко зажав ее правое запястье, он вырвал бритву из ее пальцев и швырнул её в угол комнаты.
— Стоп, стоп, стоп! Совсем ты с ума сошла, девочка…
— Да, да, я спятила, да, у меня подходящая генетика! Мама покончила с собой и я так кончу!
У Наташки началась истерика, она била Вадима кулачками в грудь, заходясь в неконтролируемых приступах рыдания.
— Успокойся, девочка, всё, хватит! Это твое тело, лицо, нельзя резать! Потом, потом, захочешь, в салон пойдешь и всё уберут, а не захочешь…
Ее голубые глаза взглянули в его карие.
— Я хочу, хочу! Отвези меня в салон…
— Так ночь уже…
— Знаю. Завтра, с утра. Не хочешь в Москву, отвези тут в городок, откуда электрички ходят, там тоже салоны есть.
— У меня на такое нет денег… Наташ.
— А у меня есть, на карте. Не бойся, — заглядывая ему в глаза, шепнула на ухо, — не бойся, я папке позвоню с утра, скажу, что уехала к подружке в другой город, в… Питер. Спонтанно. Он привык, я так делаю. Он спросит, нужны ли мне деньги, я скажу, нужны. Он мне тысяч двадцать скинет, а я попрошу сто, скажу, салоны, макияж, шоппинг. Он даст, легко, не задавая лишних вопросов.
Сколько ты с него хотел? Пятьсот тысяч долларов? Ты получишь миллион от меня, но с условием…
— С каким?
— Ты станешь моим первым мужчиной. Ты научишь меня всему, чему я захочу научиться. Ты будешь делать всё, что я захочу и позволишь мне делать всё, что хочешь ты.
Губы заживут быстро, на мне всё заживает как на кошке. И у меня девять жизней. Я поделюсь ими с тобой, если хочешь. Только научи меня любви и я одарю ею тебя в полной мере.
Хочу, чтобы ты отдал мне… три месяца своей жизни. Три месяца ты будешь только моим. Дочка твоя еще маленькая, а теще скажешь, что у тебя командировка. Ну согласись, командировка, после которой ты получишь миллион долларов, это вполне удачная… сделка.
— Наташа… почему я?
— У тебя глаза, душа… мужчины моей мечты.
Вади словно змея дернул головой в сторону и сказал:
— Что за бред, Наташ, ты же не упускала случая отпустить мне колкость… никогда…
— А почему мальчики дергают девочек за косы? Только тех, кто нравится?
— Привлекают внимание.
— Именно. Девочки, когда им нравится мальчик, поступают точно также. Я привлекала твоё внимание, не зная, как это делается по-другому. Пойми, отец всё время был занят собой, или делал деньги, или наставлял маме рога, она страдала. А я была им не нужна. Ты же взял на себя ответственность на себя, когда принял то решение, которое принял.
— Наташ… я был не в себе, но Бог свидетель, я бы не причинил тебе зла. Только мне под сорок, я нищий…
— И что? Как раз будешь мне за них… и за себя. Ты меня приручил, считай… Не бросай! Вадимка, пожалуйста!
Ну подумай, ты сможешь забрать к себе дочь, дать ей всё. Больше, чем бабушка. Я позабочусь о тебе и дальше, найду отличное место работы, найму твоей дочке гувернантку, я всё для тебя сделаю, только разреши быть твоей всего на девяносто дней.
— Почему на девяносто дней?
— Мама говорила, что за девяносто дней бок о бок можно понять, твой человек рядом с тобой, или чужой. Ты подаришь мне девяносто дней?
Вадим смотрел Наташе в глаза и понимал, что он ошибся: не он охотник, а она добыча. Он добыча, она охотник, и он только что попался в сети, и чем сильнее бьется, тем прочнее держит его капкан.
— Ловушка, — тихо заметил он.
— Охота, — поправила она. — И ты моя добыча. Завтра в это же время позволь мне поцеловать тебя… своими губами…
— Наташа…
— Положи мне ладони на талию, вот сюда. Что ты чувствуешь?
— Атласную кожу…
И тут же вспомнилась строчка из песни, « …и под ее атласной кожей течет отравленная кровь…»
Только прошло мгновение и Вадим оказался на коленях перед бесстыжей юной ведьмой, позволив своему языку касаться ямочки на ее животе, пупка.
Стоило ему коснуться кончиком языка ее пупка, как Наташа выгнулась назад, буквально прижимаясь голым животом к его губам, и застонала так откровенно, что он еле поборол желание сунуть себе другую руку в штаны и подрочить.
Всеми десятью пальцами Наташа вцепилась в его волосы, так глубоко, что царапала его скальп, и уже просто утробно выла.
— Ты серьезно? — прервав своё занятие, спросил Вадим, почти на пятнадцать лет старше нее. — Серьезно у тебя никого не было до меня?
— Никого! Серьезно! Я это всё придумала, образ доступной швали, юной и опытной, с блядским глазом, охочей до мужчин. Даже отец поверил в эту сказку про белого бычка.
Я регулярно ночевала у подружки, а говорила ему, что меняю мужчин как перчатки, что я сексоголик, что мне бы лишь бы потрахаться пожестче. Я придумала Наташку, которой не было.
— Зачем? — с вселенским сочувствием в голосе, стоя перед ней на коленях, спросил Вадим.
— Как зачем? Чтобы отомстить отцу.
Наташа замолчала, а в это время слушавший ее мужчина гладил ее по спине.
— За что? — спросил Вадим, когда решил, что время пришло.
— За маму, — снова встретившись с ним глазами, ответила Наташа. — Я узнала, почему она покончила с собой. Не хотела сразу тебе говорить. Отец от нее гулял. Много лет ей изменял. Направо и налево. Она терпела. А потом взяла и изменила ему, один раз. Она хотела моральной компенсации, мести, но она продолжала его любить. Он же, случайно узнав о ее измене от нее самой… она тогда выпила лишнего и он снова оскорбил ее, за ужином переписываясь с любовницей, что ляпнула ему, «У меня тоже есть любовник». И он сказал, что разводится с ней. Она же хотела, чтобы наоборот, он ревновал, боролся. А он на следующий же день подал документы на развод. «Что можно Юпитеру, не позволено быку». Мама убила себя сразу как ей об этом сообщили.
И я решила отомстить за нее, став шлюхой, с которой всё равно сдувает пылинки ее отец. Только на самом деле заниматься беспорядочным сексом я не хотела совершенно. Я шифровалась ото всех. Привыкла быть худой, озлобленной, хамоватой, развязной. Это была моя ширма.
А потом я пришла в себя в машине и увидела в зеркале заднего вида твои глаза. Ты смотрел на меня как хищник смотрит на кусок сырого мяса… но одновременно в твоем взгляде были боль и тоска. И я видела, что тебе меня жалко.
Вадимушка, меня раньше вообще никто никогда не жалел!
— Откормлю тебя, отогрею, заласкаю… люблю…
Он ткнулся носом в ее живот, и от его дыхания волоски на ее коже встали дыбом, а по спине побежали мурашки, и стал ластиться, а она спросила:
— Что теперь нужно делать?
— Погладь меня, — тихо попросил он, и стал ластиться сильнее.
Она гладила его по волосам обеими руками, и вдруг сказала:
— Какие у тебя волосики мягкие! Ты добрый…
— Что?
Они снова встретились глазами.
— Мама говорила, что у человека доброго волосы мягкие, а у злого они жесткие. Думаешь, мама была права?
Вадим кивнул.
— Мама всегда права.
***
— Натуся, я затопил баньку, иди мыться.
Наташа, в длинном теплом мужском халате, некогда принадлежавшем отцу Вадима, скользнула в баню, распустив волосы по плечам, не покрытым халатом, а приспущенном с них, чтобы тот, кого Наташа всеми силами хотела соблазнить, мог в полной мере полюбоваться ими.
— Смотри, вот веничек, вот кадка с горячей водой, тут холодная вода, вот полотенчико, на нем полежишь, попаришься. А как закончишь, позови меня, я тебе сюда горячий чай принесу, попьёшь, и я тебя спать понесу.
— И со мной ляжешь рядышком? — спросила Наташа, томно потягиваясь.
— Нет, Натусь, давай пока повременим. Вдруг ты передумаешь… до завтра.
— Я не передумаю, — капризно выпятив нижнюю губу, протянула Наташа, но тут же отвернулась и добавила, — Прости, забыла, ты же не любишь мои губы. Но завтра всё изменится, ты их полюбишь. Ты полюбишь меня целовать, в губы и не только. Я всё для этого сделаю, всё!
Ее плечи и шея, ее волосы манили его как магнит, и, будто помимо его воли его рука протянулась вперед, коснулась ее затылка. Он провел большим пальцем по линии ее волос у самой шеи, ощупывая углубление, изучая ее так, как пианист изучает клавиши на рояле, а потом неожиданно для самого себя он в один шаг сократил расстояние между собой и Наташей до минимума, и прижался влажными, прохладными губами к ее плечу.
Он ощупывал и охаживал пальцами ее плечи, целовал одно, гладил второе, потом чертил линии на ее коже, нюхал ее, буквально втягивая носом ни с чем не сравнимый запах чуть вспотевшего женского тела.
— Раздень меня!
— Нельзя…
— Разве ты меня не хочешь? Я не желанна тобой?
— Хочу! Желанна! Но нельзя! Ты все еще можешь передумать.
— НЕ МОГУ!
— Можешь и должна! Да, ты охотник, я добыча, но эта охота, хоть успешна, может погубить тебя. А я не в праве ломать тебе жизнь… дальше ломать ее.
— Вадим!
Наташа резко, стремительно, но грациозно повернулась к нему лицом.
— Я не прошу целовать себя, зная, что я тебе противна…
— Не противна, — страстно возразил он. — Не противна! Просто это страшно, и непоправимо…
— Вадим, я прошу тебя… нет, умоляю. Завтра я уберу ботокс из губ, но поцелуй меня сегодня, сейчас, не в губы.
— Куда?
— Куда угодно.
— Я хочу поцеловать тебя… в шею.
— Дааааа…
Наташа с готовностью подставила шею под его поцелуи, причем Вадим был исключительно ласков с девушкой, и не поставил ей ни одного засоса. Лишь мягкие, легкие, воздушные прикосновения, словно ветерок гладил ее кожу, или крылья бабочки, а от нежности ныла душа, у обоих.
— Прости меня! — неожиданно, прекратив ее целовать, шепнул Вадим, и Наташе понадобилось время, чтобы собраться с мыслями и спросить, — За что ты просишь у меня прощения?
— За то, что посмел сделать тебе больно… Напугать тебя… Ты не какая-нибудь вещь, ты такая хрупкая, с тобой так нельзя…
Словно тугой узел начал скручиваться в горле у Наташи, а внутри что-то сжималось и ныло, как от удара. Душа… Ей вдруг стало невыносимо страшно от мысли, что они с Вадимом могут полюбить друг друга, а потом чья-то злая воля вмешается и разлучит их.
В свои двадцать два года Наташа плохо знала реальный мир, но после смерти матери ничего хорошего она от него не ждала. И надо же такому случиться, мужчина, над которым она всё время жестоко и зло подшучивала, отпускала колкости, плевалась ядом, стоит сейчас рядом и продолжает целовать глазами, от чего становится так хорошо, легко, и так невыносимо страшно, будто его уже кто-то пытается у нее забрать.
— Скажи, а ты бы стал за меня бороться… если бы полюбил?
— Стал!
Он ответил быстро, не задумываясь, уверенно. И повторил:
— Стал!
— Тогда я бы хотела, чтобы ты смог… полюбить меня.
И тут он ласково провел ладонью по ее волосам.
— Какой ты в сущности еще ребенок. Разве ты меня не поняла? Я прогонял тебя и я дал бы тебе уйти, потому что понял, мне не нужны деньги твоего отца… Мне нужна ты, но держать тебя силой – это совсем не то… Соловьи не поют в неволе. Так что знай, ты можешь в любой момент уйти, отсюда и от меня.
— Надеюсь, — прошептала Наташа, — что через девяносто дней ты не сможешь отпустить меня от себя…
— Если ты попросишь…
— Замолчи! Хватит! Я смертельно мёрзла с тех пор, как мама… умерла, и вдруг мне стало тепло. По-настоящему тепло, как будто я сидела на льдине, голая, в лютый мороз, и внезапно наступило лето. Ты не в праве так поступить со мной, чтобы снова наступила зима…
Одним невероятно легким и быстрым для его роста и комплекции движением Вадим бросился ей под ноги, шепча:
— Пока это всё зависит от меня, в твоей жизни больше никогда не наступит зима!
— А у меня завтра закончатся критические дни, — вроде бы невпопад сказала Наташа свистящим шепотом, и неожиданно начала плакать навзрыд.
— Ты что, ты что, не надо, милая, не плачь, не бойся, больше я тебя не обижу.
— Я тебя тоже, родной, никогда, ни за что, я была дрянной и глупой, я поумнею, правда! И ботокс уберу, и верну натуральный цвет волос, и… сделаю для тебя всё что хочешь.
— Будь рядом.
В кромешной темноте в небольшой комнатке в старом доме Наташа прошептала свою первую в жизни клятву:
— Я рядом.
***
Всю ночь в обнимку, лицом друг к другу, прижимаясь тесно, тепло, проспали вместе, глубоко и спокойно. Проснулись свежие, отдохнувшие. Сходили по очереди принять горячий душ, позавтракали, и стали собираться в город.
Там Наташа быстро нашла подходящий салон, где с помощью местной анестезии и двух небольших проколов шприцом, ей удалили ботокс из губ, покрасили волосы в ее природный темно-каштановый цвет, нанесли освежающую маску на лицо и шею, после чего кожа стала бархатной, как у младенца.
В итоге Наташа осталась очень довольна оказанными салоном услугами, оставила щедрые чаевые, а потом, сидя с Вадимом в небольшом уютном кафе, она позвонила своему отцу.
— Привет, папа, как ты? Всё нормально? Ну и хорошо. Слушай, пап, я сейчас в Питере… Ага, с подружкой. Спонтанное решение. Ну, минимум на неделю, может, больше. Наличка? Наличка есть. Нет, пап, немного. На карточку кинешь? Давай! Сколько сможешь. Нет, правда, мы тусить будем, шоппинг, все дела. Ага, вероятно, что и по салонам красоты пройдемся, солярий, то да сё. Нет, никаких парней, у нас девичьи каникулы. Слушай, пап, ты мне не звони, я сама тебе звонить раз в день буду. Погулять хочу, оторваться, оттянуться по полной программе. Ну не занудствуй, пап! Лучше денег дай. Ну, сказала же, сам решай. Тысяч пятьдесят? Давай. Но если вдруг у тебя… есть возможность? Да, сотня лучше полтоса! Ага… Ладно, давай, папа, бывай. Любишь меня? Угу, и я тебя. Пока, пап.
Нажав отбой, Наташа подняла глаза на Вадима.
— Видишь, я же говорила, он не откажет. Будем снимать деньги постепенно. За неделю снимем эти сто, а потом я позвоню ему снова и скажу, что лечу… на Багамы на пару недель. Он еще даст. А дальше посмотрим, как пойдет. За три месяца я стрясу с него энную сумму, а там посмотрим, как безопасно для обоих получить с него обещанный тебе мной миллион. Как говорится, не дрейфь, парнишка!
Вадим в ответ опустил глаза и сказал негромко:
— Наташ, не надо, он ничего мне не должен. Он начальник, имел право уволить так, без выходного пособия. Я не должен был срываться на тебе, тем более при твоем отце…
— Посмотри на меня, — попросила Наташа, и взяла его за руку. — Давай, посмотри мне в глаза и послушай. Это я первая начала гадости ему о тебе говорить в твоем присутствии, зная, что он ничего не скажет. Он постоянно маму шпынял, а меня теперь – боится отругать даже по делу, а то, он думает, неровен час и я тоже поступлю как мама, если он не заступится за меня. Он чувствует свою вину перед ней, и заглаживает ее вот так, думая, что я шалава, но позволяя мне это; зная, что я не работаю, не учусь, просто дает мне деньги; и защищает всегда, даже видя и слыша, что я не права.
— Наташ, я всё равно не должен был обзывать тебя…
— А я тебя… Давай оставим это в прошлом, ведь мы бы сейчас не сидели тут, если бы то, что случилось в кабинете отца, не случилось бы вовсе. И у меня к тебе просьба.
— Какая?
Карие глаза смотрели встревоженно.
— Не волнуйся, никого убивать не нужно, — сказала Наташа и засмеялась, тихо, но при этом ее смех словно эхо прозвучал у него в душе.
— Что…
— Да это очень забавно, — улыбаясь, рассказала Наташа, — я, когда была еще подростком, мечтала, чтобы мой мужчина был способен за меня убить. Теперь понимаю, что это глупость.
— Ну, пока что мне тогда стоило бы за тебя убить себя.
Наташа ожидала увидеть его улыбку, но – улыбки не было.
— Я как раз хотела тебя попросить пообещать мне никогда, ни при каких обстоятельствах не покушаться на свою жизнь. Пойми, Вадимушка, второй раз я этого не переживу. Мама себя убила, совершенно не подумав обо мне. Она отняла себя у меня, и я возненавидела отца за это. И дело в том, что я ненавижу его до сих пор. Иногда это чувство ослабевает, а иногда поглощает меня целиком.
— Когда так бывает? — с полным участием спросил Вадим.
— Когда я просыпаюсь по ночам в холодном поту, и знаю, что кричала, маму звала. Тогда я ненавижу его за то, что она отняла у меня своё тепло, ласку, любовь и нежность, из-за него.
— Бедная моя… девочка, — прошептал Вадим и прижал ее пальцы к своим губам, но это не заставило Наташу забыть о ее просьбе.
— Так ты обещаешь? Вадим? Век бы так с тобой сидела, но я жду ответа, а после…
Наташа замолчала и щеки ее стали розоветь на глазах.
— А после?
— А после давай поедем домой.
— Домой? Ты хочешь, чтобы я отвез тебя домой?
Теперь в его глазах поселилась неизбывная тоска. Наташа вздрогнула как от удара и сказала:
— Домой – это домой. К нам домой, в дом с печью, и банькой, и кухней… Домой!
Она видела как он на мгновение закрыл глаза, продолжая целовать её ладонь. И ей даже показалось, что он не дышал с того момента, как она сказала «домой» и до ее пояснения, что домой – это к нему домой.
— А теперь, когда мы прояснили этот момент, я хочу услышать твой ответ. Я просила тебя обещать мне, что ни при каких обстоятельствах ты не станешь покушаться на свою жизнь. Дай мне слово и поедем. Это же так просто, обещай!
Но Вадим молчал. Прикрыл глаза, опустил их в пол, и всё.
— Ты что, так и будешь молчать?
— Я обещаю, что не стану покушаться на свою жизнь.
— Ни при каких обстоятельствах?
— Ни при каких.
— Хорошо. Спасибо. Теперь поехали домой.
— Поехали.
О том, что Вадим скрещивал пальцы, успокоенная Наташа знать не могла.
***
— Я испекла оладьи с изюмом, иди со мной чай пить.
— Иду. Ммм, какие оладушки. Готовить тебя мама учила?
Наташа улыбнулась, кивнула и тут же поймала себя на том, что впервые, за все время, прошедшее со смерти мамы, она может легко говорить о ней, не плача, не воя, не заламывая руки… говорить о ней с Вадимом, и только с ним.
— Да, мама учила, когда я еще в школу ходила, потому что папа… когда не уезжал «в командировку», любил поесть дома. Мама вкусно готовила, и мне привила любовь к готовке. Так что я тебя баловать буду.
И тут же она погладила его тыльной стороной ладони по щеке.
— Теперь, когда у меня нормальные губы, тебе хочется меня поцеловать?
— А тебе не будет больно? Ты не спросила косметолога, сколько дней заживают губы после удаления ботокса?
Наташа удивленно посмотрела в теплые карие глаза мужчины, смотревшего на нее с такой невыразимой нежностью и он всем существом тянулся к ней, его желание заботиться о ней было очевидным. Она же не ожидала, что он станет думать о ее комфорте, а вовсе не о том, что теперь может без отвращения касаться ее губ.
— Ты это серьезно? Тебя волнует, не будет ли мне больно?
В ответ он побледнел, опустил глаза и прошептал:
— Надо было вообще отговорить тебя… ведь ну что такое, женщина в праве делать себе то, что хочет… целовал бы так, если бы ты позволила, а теперь считаешь меня эгоистом… или извращенцем… Подумаешь, ботокс… Я…
— Нет!
Наташа снова, как в кафе, схватила его за руку и попросила, но не шепотом, а в полный голос:
— Посмотри на меня! Вадимушка, ты послушай, я ведь убрала эту дрянь из губ сначала потому, что это дрянь. Да, я поняла это благодаря тебе, но думай я иначе… наверняка стала бы уговаривать тебя, или… да не знаю, но это не важно! Вернее, не это важно, а то, что я хочу, чтобы ты меня поцеловал. Раз, другой, третий. Чтоб тебе не было противно. И чтобы ты никогда…
Она замолчала и теперь уже первой опустила глаза.
Он погладил ее по руке, и спросил:
— Чтобы я никогда что?
И через мгновение добавил:
— Чтобы я никогда не пожелал целовать другую?
— Да!
Наташа вздрогнула всем телом, потрясенная собственной дерзостью, а он снова спросил ее:
— Тебе не будет больно?
— Не будет. Я же говорю, ем, пью. И целоваться могу. И ты первый человек в моей жизни, который со мной рядом и думает прежде всего обо мне. Даже мама думала о себе, когда совершала суицид. А ты не такой, ты даже в такой мелочи проявил свою заботу. Прошу тебя, поцелуй!
Больше сдерживаться и сам Вадим не мог, поэтому за пару секунд обогнул кухонный стол, встал перед Наташей на колени, от чего их глаза теперь были на одном уровне, как и губы, и она услышала тихое, призывное мурлыканье.
— Поцелуй, — снова попросила Наташа, на этот раз практически еле слышно, но так, чтобы он смог прочесть это слово по ее губам.
Сам не зная, зачем, вероятно чтобы проверить, насколько она уверена в том, что действительно этого хочет, он поцеловал – свой палец, и приложил к ее приоткрытому рту. Наташа среагировала на это движение мгновенно, схватив свой трофей зубами, одновременно не отрываясь глядя ему в глаза.
Тут же она почувствовала, как он вздрогнул, всем телом, всем существом, зрачки расширились, и Наташа заметила, что теперь он дышал открытым ртом, дышал прерывисто, от чего ей казалось, она слышит, как часто-часто бьется сердце в его груди.
— Я возбуждаю тебя?
Наташе хотелось, чтобы он ответил ей словом, но он поступил иначе, медленно облизав губы кончиком языка, сначала верхнюю, а потом нижнюю.
Тут же в комнате стало как-то невыносимо жарко, одежда сразу стала влажной и липкой, и казалась второй кожей. Такое простое движение, а ее тело реагирует так, словно он ласкал ее уже несколько часов…
— Поцелуй! — повторила Наташа в третий раз, и получила то, чего хотела. Влажные, теплые, страждущие губы коснулись ее собственных, причем, если бы Вадим отпустил свои желания на волю, то начал целовать ее сразу глубоко и требовательно, но всё было не так. Сначала, когда, повинуясь инстинкту, Наташа закрыла глаза, отдаваясь полностью тактильному контакту, поцелуй оказался таким ласковым, что ей почудилось, что это был теплый ветерок или крылышки бабочки погладили ее, как те прикосновения к ее плечам в баньке.
Мало, хочу ещё, подумала девушка, и сама не заметила, как произнесла свои слова вслух.
— Еще? Уверена, что тебе это надо?
Вадим говорил тихо, прерывающимся от волнения голосом, и почему-то ее тело теперь реагировало даже на его голос.
— Целуй! Не гладь, не чмокай, не дразни меня! Умоляю…
— А что мы будем делать, если потом я не смогу остановиться? Давай договоримся, что тогда ты просто бьешь коленом в пах, и уходи…
— Да поцелуй же ты меня, в конце концов!
Наташа чуть не сорвалась на крик, и тут же закрыла глаза и приоткрыла рот.
— Целуй, злодей, я и так уже умоляю тебя об этом.
Влажное касание у краешка ее губ отвлекло ее от кипящего внутри негодования, возникшего от того, что он заставил ее умолять его. Второе движение, ласково, но ощутимо, по ее нижней губе, потом верхней, и, воспользовавшись тем, что ее рот уже был приоткрыт, мужчина, который ее целовал, позволил соприкоснуться их языкам.
И снова инстинкт оказался сильнее всего остального. Ее тело подалось вперед, ему на встречу, и в ответ на первое соприкосновение, теперь уже она лизала его губы, распластав свои ладони на его щеках. Его прерывистое дыхание возбуждало так сильно, что желание начать целовать его взасос, целовать первой, взяв всю инициативу в свои губы, сводило с ума. И, подчинившись своему желанию снова, Наташа переместила одну ладонь с его щеки на его затылок, прижалась еще теснее, так, что даже через одежду Вадим чувствовал, как ему в грудь упираются ее твердые соски, и тут же ее язык по-хозяйски расположился у него во рту.
Снова и снова зазывно, теперь уже обеими руками, тянула его голову ближе к себе, кайфуя от ощущения того, что ее запретный плод принадлежит ей безраздельно, тихо скуля от нежности, сводящей с ума обоих.
Мгновение сменяло мгновение, секунды в минуты, минуты в часы, а они всё целовались, лизались, кусались, цепляясь друг за друга как тонущий человек цепляется за соломинку, и в какой-то момент она взяла и положила его руку на свой живот, желая, чтобы его пальцы забрались ей под рубашку.
Только вместо того, чтобы подчиниться ее желанию, Вадим в мгновение ока поднялся на ноги, пролепетал что-то про душ, и его буквально ветром сдуло.