В некотором царстве, в некотором государстве, жил был старик, и было у него три сына. Старший — Иван, средний — Василий; молодцы удалые, отважные. А младшему — Алёше, ни стати, ни храбрости не досталось. Печалился от этого Алёша:
— Тяготит меня, братцы, что не вышел я у отца, — говаривал он своим братьям. — Вы добры молодцы, на потеху девкам подковы пальцами гнёте, да на медведя ходите — а во мне ни силы ни храбрости нет. И зачем я такой уродился?
Посмеивались над ним братья за думы такие: любили они младшего, да не не за силу, а за сердце доброе да за ум острый.
В ту пору приключилась война. Кинул царь клич по своему царству: всем, кто меч поднять сдюжит, в поход приказал собираться, врагов бить. Иван да Василий отцовский меч пудовый подняли, а Алёша ни на вершок не сдвинул.
Не хотел отпускать старик сыновей любимых, да делать нечего, не смел он царского приказа ослушаться. Благословил он двух детей любимых, да наказал им беречь друг друга, напрасно никого не обижать, а злым ворогам не уступать. Поклонились братья поясно, оседлали коней богатырских и отправились в дорогу.
И Алёша втайне за ними увязался: авось и он, негодный такой на что-то да сгодится.
Иван да Василий обрадовались ему, дорогою шутки шутят, да силушкой меряются. Закручинился Алёша: не чета он братьям, зря за ними увязался: сердце у него заячье, да руки комариные, куда ему, болезному, на войну? Думу черную стал он думать, думы своей страшиться, коня лишний раз не подстегивать. А как очнулся он от думы черной, так братьев и след простыл уже.
Испугался Алёша, коня хлестнул да помчался по дороге. Долго ли, коротко дорога стелилась, а привез конь его к развилке. Промеж троп камень путевой стоит, а на нем череп скалится, глазами влево сверкает. Хотел Алёшка свернуть вправо, да злоба его такая на себя взяла, что поперек страха он коня по левой тропе пустил.
А там в глухой чаще избушка черная стоит, лапами куриными переминается, с кустов да веток на него черепа скалятся, потешаются над трусливым молодцем. А на крыше ступа стоит, в ней старуха простоволоса, не подпоясана, да клыками железными сверкает. Задрожал Алёша, понял, что принес его конь к Яге-Ягинишне.
— Фу-фу, русским духом и не пахнет, благословением отцовским не обласкан! Зайца чую, да вижу — о ногах человечьих тот заяц. Мясца нет, так хоть на косточках поваляюсь!
Вспомнил Алёша науку, поклонился Яге:
— Чем кости заячьи глодать, бабушка, накорми, напои, спать уложи, да научи, как русским духом пропитаться. Всё ж вкуснее тебе будет откормленной человечиной лакомиться.
Рассмеялась такому ответу Яга-Ягинишна. Напоила, накормила, спать уложила молодца. А на утро стала его пытать, откуда да куда тот путь держит, да чего ищет. Рассказал, Алёша, о братьях своих удалых, да о думах черных. Призадумалась Яга:
— Помочь могу. Добудь перо жар-птицы, месяц с-под косы морской царевны, да молодильное яблоко. Месяц тебе оружием станет, перо смелости даст, а яблоко — стать. Да только за стать да за дух богатырский дорого платить надобно будет.
— Что угодно заплачу, бабушка, — отвечал Алёша, — только скажи, что делать.
Научила его старуха, что делать, да дала в путь-дорогу волшебный клубок.
Пустился в путь Алёша за нитью золотой, и вывел клубок его в город. Взял у купца шатер шелковый, сундук яств заморских и вин игривых, как Яга его научила. На берегу моря поставил шатёр белотканный, разложил явства заморские на тарелки расписные, налил вина игристые в кубки золочёные, разложил подушки вышитые, а сам в сундук спрятался да стал царевну дожидаться.
Ночь наступила, как вдруг засияло море, встал из воды месяц, а с ним морская царевна вышла красоты неземной: ни в сказке сказать, ни пером описать; платье, что вода струится, коса по земле змеится. Хотел Алёша выскочить, да вспомнил наказы старухи, пуще прежнего затаился, как лучше всех умел. Подошла царевна к палатке, попробовала блюд по кусочку, вин по глоточку, захмелела да глаза прикрыла. Тут Алёша и выскочил из сундука, да схватил месяц, а тот не зря серпом зовётся: косу царевне обрезал, да молодцу руки изрезал. Упала капля крови на царевну, очнулась она от хмеля и горько заплакала:
— Что же ты наделал, добрый молодец. Не косы заветной, жизни меня лишил: не попасть теперь мне домой, не увидеть супруга любимого, не обнять родителей старых. Верни мне месяц, хоть пущу я весточку с волной, что жива.
Стыдно стало Алёше, но вспомнилось ему про братьев, да про храбрость их, и ответил он царевне:
— О косе не печалься — сам отрастет волос, вернешься к мужу да родителей обнимешь. А мне без твоего месяца силы не получить, богатырем не стать, с братьями не биться да отца не обнять. Уж не обессудь.
Пуще прежнего зарыдала царевна, да только не слушал её уже Алёша: почудилось ему, как сил в руке прибавилось.
Вернулся молодец в город, купил у купца корыто пшена белого, как Яга его учила. Повел его клубок до поляны, да встал в траве-мураве шелковой. Поставил Алёша корыто, наполнил зерном белоярым, да залил вином заморским, что морская царевна не испила. Залез в куст ракитный, спрятался, как лучше всех умел, да пока ждал птицу — сном его богатырским сморило.
Много ли, мало ли времени прошло, пробудился Алёша от света дневного. Глянь, а то не солнце ясное светит, а жар-птица с птенцами. Клокочут, пьяным пшеном угощаются, всё ярче и ярче перья на хвосте горят, искрами сыплют. Затлел ракитный куст, испугался Алёша, хотел уж было выскочить, да хоть птенца ощипать, но задумался:
“От большой птицы-то и перо большое, значит, и смелости больше будет”
Затушил он куст, да принялся ждать. Опустело корыто пшена, попадали усталые птенцы, отяжелела жар-птица. Выскочил Алёша, схватил её за хвост да месяцем обрезал его. Потемнела поляна, закричала птица человеческим голосом, заголосила:
— Ах, Алёша, зачем загубил ты меня и моих птенцов! Не взлететь мне без хвоста, не отогнать огнем зверей диких! Погибнут мои дети, не найдут дороги домой, не отобьются от врага!
— Отрастет хвост, полетят птенцы, отобьются от врага, а мне без пера твоего не будет смелости рать черную побить, отца да братьев защитить!
Заплакала пуще прежнего птица, да не слушал её Алёша: загорелся в груди его огонь храбрый.
Повел клубок доброго молодца к саду красоты невиданной: стволы золотые, листья серебряные. Да вот беда — пустые стоят, ни одного яблочка не видно. День ясный, да ночь темную искал Алёша яблоки, да всё впустую. Осерчал молодец, схватил месяц, взмахнул — опали листья серебряные, и увидел Алёша на самом высоком дереве яблоко последнее: наливное, яхонтом горит, а с него медвяная роса так и течет.
Обрадовался молодец, шагнул к дереву, как вдруг из-под земли старушка выскочила, да дорогу преградила:
— То яблоко для дочери моей больной растила, не тебе его снимать, добрый молодец.
Рассердился Алёша, оттолкнул старушку:
— Нечего плоды беречь, когда война пришла! Сдюжим — вырастут тебе яблоки, не сдюжим — рать черная землю потопчет, да дочь твою погубит. А без яблока того не одержать мне верх в брани.
Забрался Алёша на яблоню, сорвал плод, да пока спускался все ветки обломал.
Заплакала старушка, да только не слушал её Алёша: как яблоко откусил, так почувствовал силушку вдесятеро пуще прежнего. Обрадовался он, коню половину скормил, вскочил на него, да в путь отправился братьям на подмогу.
Добрался он до поля ратного, а там войско черное товарищей его побеждает. Вскипела кровь в Алёше, застлала пелена глаза, ринулся он в сечу. Раз месяцем взмахнет — улочку проложит, два взмахнет — улочку с переулочком. Дрогнула вражья рать раз, другой, да и побежала.
Гнал их Алёша до самого моря, загнал в пучину морскую, да ни одного врага не выпустил. Вернулся он к солдатам, а те сторонятся его, глаз поднять не смеют.
— Что ж вы победе не радуетесь, героя не славите? Что ж Иван да Василий меня не встречают? Нешто полегли?
Все молчат да глаза отводят.
— Не молчите! — вскричал Алёша. — Говорите же, где братья мои!
Повели его на поле брани, да указали на тела иссеченные, что в улочке лежали с врагами порубленные. Глянул на руки свои Алёша, на месяц красный, и вспомнил, как сам же Ивана да Василия рассек, да не заметил.
Взаревел Алёша точно зверь раненый, да не помогло ему перо жар-птицы — страх обуял, что силу богатырскую взял, да удержать не может. Вспомнил девицу обесчещенную, птицу искалеченую да яблоню сломаную, вспомнил слова свои горделивые, да так горько стало ему. Вскочил на коня, да помчался обратно к Яге.
А та сидит на крылечке, травы знай себе перебирает.
— Что же ты милок, не весел? Буйну-голову повесил? Али сила ушла? Али храбрости не хватило, что ты ко мне вернулся? — спрашивает старуха.
Упал Алёша в ноги ей да взмолился:
— Бабушка, забери силу и смелость эту, не нужны они мне! Не русский дух пробудил, не богатырем стал, душегубцем! Мочи моей нет!
Рассмеялась Яга:
— Говорила ж тебе, дорогого силушка стоит. А забрать её ещё дороже будет.
— Заплачу! Как же я к отцу воротиться чудовищем посмею? Как в глаза его любящие смотреть буду?
— Дам я тебе свистульку волшебную, с ней придёшь к деревне ближайшей, как увидишь какого дитя первого, тому дай свистульку. Как дунет — уснёт сразу же. Ты подхвати его, да ко мне возвращайся.
Дрогнул Алёша: не по-богатырски детей похищать, да задумался, сколькими он так сиротами оставил. От одного зла не прибудет.
Оседлал Алёша коня да поскакал куда глаза глядят.
Добрался до первой деревеньки, спешился, сел за тыном на колоду, из щепочки свистульку выстрогал. Сидит, свистит. Видит, мальчонка весен пяти бежит с лукошком.
— А мне, — просит, — сделаешь свистульку?
А Алёша тут и подсовывает ему волшебную:
— На-ко, малец, попробуй эту!
Свистнул мальчишка в свистульку, да как подкошеный рухнул. Схватил его Алёша, посадил на коня, да что есть мочи обратно припустился.
А Яга уже его ждет, травы жгёт для волошбы. Велит дитя на пень ложить, да приказывает:
— Смотри, что делать буду я, да глаз не отводи. Отвернешься — зазря всё будет.
Сидит Алёша, за ведьмой наблюдает, глаз не сводит. Моргать лишний раз боится.
Шепчет Яга над ребенком слова волшебные, чувствует Алёша, как сила у него уходит, как страх сердце скребет, отвернуться хочется. Видит молодец, нож булатный Яга взяла да замахнулась. Испугался Алёша, да не за себя, а за мальчика, ринулся к Яге, а ноги непослушные, мякинные. Рухнул он в ноги к старухе, и взмолился:
— Лучше я чудовищем в обличье человеческом останусь, чем ребенка губить!
А Яга не слушает его, бормочет, клыками железными сверкает. Собрал Алёша страх свой заячий, схватил нож булатный да вонзил Яге в сердце тёмное. Взвыла старуха, да рассыпалась гнусом, да гадами земными. Подхватил Алёша мальчишку, да к деревне отвёз. Радовались родители, все глаза выплакавшие, благодарили сердечно, а Алёше горько похвалу слушать.
С тяжелым сердцем воротился молодец в отчий дом, да тот пустой стоит, холодный. Пошел Алёша по соседям, о отце спрашивать, не захворал ли?
— Захворал отец, да в аккурат как ты из дому за братьями ушел. Решил, что сгинул младшенький. А уж как дурные вести принесли, что-де, сыновья его старшие на поле битвы полегли, так и вовсе не выдержало сердце отцовское. Почил третьего дня он, да схоронен.
Подкосились ноги у Алёши, упал на колени он где стоял да заплакал слезами горькими по злодействам своим учиненным. Да так плакал, что сам себе всё сердце выплакал и умер. Так и схоронили его подле отца, а могилу его травою сорною затянуло.