В помещение было душно от жарко натопленной печи. Тяжелый воздух вызывал головную боль и тянул в сон. Молодой человек взял со стола кусочек хлеба и, под чарующий густой бас рассказчика, втянул ноздрями душистый ржаной запах.
— Вкуснота, — протянул тот мечтательно, и его густые, похожие на щетку, усы разошлись, демонстрируя собеседникам ряд ровных зубов. — И солью его присыпать не забудь.
— Да чего уж ты, Малахай, вот моя Верка на прошлый Новый год такой борщ сварганила. Вот уж всем борщам борщ. Густой, как смола, наваристый, — субтильный, с рыжей всклокоченной бороденкой, человек залихвацки ухнул, сжав от избытка чувств кулак. — Ешь, аж за ушами пищит.
— Да что борщ! Моя Васенька на Новый год всегда пельмени стряпает, — продолжил Малахай спокойно. И вся его огромная фигура и широкое, добродушное лицо, с лучиками морщинок в уголках маленьких, близко посаженных глаз, выражали уверенность и спокойствие. — Во, — выставил он руку потемневшей мозолистой ладонью вверх и уверенно рубанул по ней второй, отмеряя половину. — Бывало, зарежу бычка, а она мне полный стол налепит. И со сметаной их.
— А я с бульоном пельмени люблю, — поддержал его высокий, чуть писклявый от восточного акцента голос справа. — И лука побольше.
— Вы, татары, что, тоже наши пельмени уважаете? — засмеялся субтильный.
Его поддержали все присутствующие за столом, включая татарина, к которому тот обращался.
— А чего нет? Оно когда вкусно-то, — топорща куцые усы, оскалился тот. — Когда вкусно-то мы и черта самого съедим.
Молодой человек снова поднес к носу хлеб. Рассказы мужчин вызвали зверский аппетит, и он никак не мог решить, что любит больше: борщ или пельмени. Запах хлеба неизменно напоминал ему о доме. Пропахшая сыростью и скипидаром их маленькая комнатушка. Они с братом на холодной, не успевшей еще согреться от их щуплых тел, лавке. И мама с котелком в руках. Да никто такую картошечку ни в жизнь не сделает. Да с зеленым лучком, когда лето; или с теплыми, согревающими все нутро до самого основания, шкварками. Да с большим – чтоб не тоньше пальца – куском Бородинского. Он почувствовал, как вместе с запахом свежего хлеба внутрь потекло тепло воспоминаний. Он хотел было поделиться и своим любимым блюдом, но, открыв глаза, снова засмущался.
Он был здесь самый молодой. «Молоко на губах не обсохло».
Да как не обсохло, когда он уже мужчина? Он же мужчина. Под расслабляющие, навевающие воспоминания о доме, разговоры, он разглядывал осоловелым взглядом собравшихся за большим не покрытым столом людей.
Старый Малахай крутил в пальцах не прикуренную папироску – она была у него последняя. Когда совсем припрёт, он аккуратно поджигал кончик и делал несколько быстрых неглубоких затяжек и, шипя от боли, тушил ее большим и указательным пальцами.
Татарин, хитро скалящийся на любую шутку, смотрел на присутствующих совсем не улыбающимися цепкими глазами.
Катасоныч, длинный и сутулый, обхватив себя худыми руками, нависал, как знак вопроса, над столом.
Так тепло и хорошо. Парень улыбался новым шуткам и невольно мял в руках влажный хлебный мякиш.
За окнами были слышны далекие раскаты грома, свистела в зазоры плохо подогнанных досок вьюга, огонь из печи уютно потрескивал, освещая подрагивающим светом серые необтесанные стены.
Тянуло в сон. И, словно вторя этой сонной расслабленности, мужики тихо затянули какую-то не знакомую ему песню, унося его все дальше от этого места. И снова на его плечах мягкие, ласковые руки матери. Запах скипидара. Серый кот, намывающий мягкой лапой мордочку.
Вдруг дверь с надрывным скрипом распахнулась, и, отскочив от стены, завибрировала. Раскрасневшийся от холода старшина, широко расставив ноги, как разбуженный в неурочный час медведь, осмотрел исподлобья собравшуюся за столом компанию. Морозный воздух, что ворвался вместе с ним в жарко натопленную избу, паром заклубился по полу.
— Ну че, братки, хорош лясы точить. Выходь по одному, — и сразу вышел, плотно закрыв за собой дверь. Мужики засуетились, натягивая бушлаты и шапки.
— Ружо не забудь, — кивнул мальчишке Малахай на стоящий в углу автомат.
Тот взялся за холодный жесткий ствол и вдруг вспомнил про хлеб, что все это время мял в руке. Он положил его на язык. Рот вмиг наполнился едкой слюной, а знакомый горьковато-тминный вкус сдавил горло. Он отвернулся, стараясь подавить навернувшиеся на глаза слезы, и, закинув автомат на плечо, первым выбежал на улицу.
Грохот рвущихся снарядов тут же оглушил его. Горизонт полыхал алым заревом пожаров, освещая словно днем изрытое бомбёжкой поле. Начинался новый 1942 год.