На русальей неделе пошла за белоголовником, и будто кто за руку повёл, угодила прямиком на Степные болота. Среди ночи только одумалась, гляжу – под ногами и не дорога, и не тропа, а лесная целина игольчатая. Воздух голубым маревом подёрнуло. Притягательное, неизведанное. Подошла ближе – десять сотен огоньков парили над стоячими, вздыхающими болотными водами, как звёзды, выпущенные на волю. В самое тёмное время там оказалась, когда солнце в середине пути меж зорями – утренней и вечерней. Оттого и свечение за диво приняла. Страх в сердечко намертво вцепился, держит и в спину подталкивает к ивняковой гати. У кромки встала в нерешительности, замерла. Голос волшебный пением встретил, приветствовал. Посреди гати явился юноша зеленовласый, обмотанный тиной. Руки протянул и песней нежной, осторожной, душу стал обволакивать, словно в сеть запутывать. Довериться просил.
Песня переливчатая звуки заглушила, а огоньки чудные по краям настила ночными светлячками выстелились. И так захотелось дотронуться, хоть бы одну земную звёздочку в руках подержать. Дотронулась, только ничего в руке не осталось. Свет ведь за пазуху не спрячешь.
– Серна, если захочешь, звёзды со дна подниму, купаться в них будешь. Останься.
Юноша зазывно пел и не замечал, что рассеиваться стал. Глаза только и запомнились – аметистовые, безутешностью заполонённые.
Всплеск сонной воды вывел из-под морока. Рядом диким хохотом зашлась кукопара, как будто сам леший за спиной стоял и в ухо гоготал. Очарование спало, как и не было. Вместе с вскриком птицы исчах юноша – облик померк, растворился среди исчезающих болотных огоньков. Оборвалась песня, поплыли последние слова тихим шелестом по-над водой, подхватил их ветер и принёс просьбу ласковую и такую… человечью.
– Серна, помоги, опусти оболочку в воду.
Опустила оболочку да тину подсыхающую в воду. Ожил тотчас дух болотный, юношей стал, и огоньки вернулись, заискрили вокруг него.
– Помнишь ли ты меня, Серна, дикая моя берегиня? Тепло солнечное в сети ловил, ноги босые укутывал. Вспомни, сколько путей мы прошли.
Взбаламутил память, всколыхнул летние дни. Помнила, конечно. По пятам ходил ручьями да реками, росой утренней бодрил, дождём слёзы горькие смывал.
– Помню.
– Останься.
– Не сама сюда пришла, ты за руку вёл, тропы показал, в морок окунул. Теперь невозможного просишь.
– Верно. В долгу перед тобой, проси.
Не знаю, чего и просить. Не было ничего, но всё было – дом родительский, знания, которым бабушка научила, мир говорливый и неспокойный – весь мой путь под ногами. Отказалась.
– Отплачу, – зашумели камыши.
Бросилась к берегу, пока гать разглядеть возможно было.
– Не владыка я тебе, полынь моя серебристая. Прощай.
Поглотило юношу и светлячков болотных утро розовое. Над болотом туман встал, пряча под собой росу. Возвращаться пора, слышу – детский плач. Это в глухом лесу, да ещё здесь, у Степных болот. Место дурную славу имело. Люди говорили, и охотники здесь упокаивались, и девицы непутёвые. Подумала, что выпь кричит, прислушалась. Нет, младенец надрывается. Пошла на голос. На тропе в корзине и правда, дитё спелёнутое лежало. Поняла, что это прощальный подарок духа болотного. Ожила, подхватила ношу и, не оглядываясь, прочь пошла.