Демиург
(от δημὁς и ἒργω) означает, собственно, художника, производящего для народа работы, а затем, вообще, строителя,
мастера.
Художник
Мерцало небо, словно
догорающая в подъезде лампочка. Лёгкий ветерок доносил запах озона. Где-то
совсем рядом шёл дождь. Я возвращался из бара домой уже за полночь. В такт небу
моргали уличные фонари, во дворе дома гудела трансформаторная будка. Сверкнула
молния, грянул гром.
В голове что-то рвануло,
файлы зашевелились, стали хаотично перемещаться. Сердце застучало, словно
отбойный молоток. Всю ночь не сомкнул глаз. А утром всё прояснилось.
Неожиданно для себя я
решил стать художником. Нет, это не влияние спиртного, не похмелье. Решил,
наверно, чтобы самому себе доказать, что я ещё не умер. Похожий трюк я уже
проделывал, лет сорок назад. Тогда мне захотелось быть музыкантом. Чистой воды
авантюра. В рок-клубе я поспорил, что соберу команду и мы выступим на открытии
клуба, ровно через месяц. И это с учётом того, что из нашей четвёрки, которую я
собрал, аккорды и ноты знал только один человек, и это точно был не я.
Что вы думаете, успели.
Двенадцать песен написали и выступили. А ведь даже гитару в руках не умел
держать. Но то была молодость. Мы потом ещё года три играли, выступали. В
конечном счёте разбежались. Каждый захотел быть «великим».
А сейчас мне
шестьдесят. И не знаю, что меня первое достанет, инфаркт или деменция.
Захотелось всколыхнуть обычную, суетливую, бытовую жизнь.
Почему именно
художником? Не знаю. Не могу объяснить. Может, в процессе станет яснее.
Сюжет для первой
картины созрел быстро. Я сам не ожидал. Это эпизод гибели Хоакина Мурьеты. Момент,
когда в перестрелке с охотниками за головами он получает пулю в сердце.
Купил холст, кисти,
краски. Было кому подсказать, художников знакомых было достаточно. Оборудовал в
доме комнату. В том смысле, что выкинул оттуда всё лишнее. Остались мольберт,
столик для красок, стул. Полная аскетичность. О, забыл, ещё музыкальный центр
стоял на полу, в самом углу комнаты. Подумал, что под музыку писать будет самое
то.
Семьи у меня не было,
развёлся я десять лет назад. Так что мешать некому. Есть, конечно, у меня
дружище Жорик. Я ему ключ от дома сразу после развода дал. Он большой любитель
женского пола, а дома у него семья, туда не приведёшь, а у меня целый этаж
пустовал. Жорик предупреждал заранее о своём визите, ну так, на всякий случай.
Жорику я сказал о своём
намерении, и он стал посещать меня практически каждый вечер. Да, забыл сказать,
я в отпуске, на целых сорок пять дней. Даже не спрашивайте, почему такой
длинный отпуск, как говорят, за отгулы и прогулы. Я хотел уложиться в этот срок
с написанием картины, некое дежавю по мотивам прошлых лет.
Да, я видел, как пишут
ребята, часами иногда смотрел за их действом, восхищался. Технику как класть
мазки кистью я визуально помнил. Короче говоря, приступил. Нацепил холст,
сделал несколько мазков – и ступор. Недели две я не подходил к мольберту. Я всё
время думал о сюжете, о герое. Хоакин Мурьета стал мне сниться каждую ночь. Всё
более и более занимая ночной эфир.
Мазок за мазком, уже
более твёрдой рукой, я наносил на холст краски. И если кисть в руке я держал
уже увереннее, то о чистоте моей футболки и всего пространства в округе
говорить не приходилось. Пока краску разведёшь, добьешься нужного колера,
оттенка, целый процесс. В общем я с ног до головы, как маленькое дитя,
дорвавшееся до красок, «красивый».
– Слушай, Геша, а где
на холсте «Текила»? – с порога наехал вошедший в комнату Жорик.
Я сначала не понял.
– Что за дичь ты несёшь,
Жора?
– Кактусы где, Геша?
Это же Мексика, – иронично улыбался Жора, потягивая красненькое сухенькое из
моего бокала.
– А где ты раньше был?
Блин, так и есть.
Пришлось выискивать место на втором плане и вкраплять «Текилу», тьфу ты,
кактусы.
Так, собственно, и
проходили дни. Жора приходил под вечер, после работы, кружил вокруг мольберта и
раздавал советы, как истинный мастер кисти. Хотя я не мог понять, где и когда он всего этого набрался.
Ночь. Очнулся я в
хижине. Стены из досок, солома свисает с потолка. Человек спит на наспех
обустроенном ложе. От запаха пота и нестираных вещей спирает дыхание.
Лунный свет падал прямо
на его лицо. «Так это же Хоакин Мурьета»,– промелькнуло у меня в голове.
Я сделал шаг к окну.
– Кто здесь? – не
просыпаясь, спросил Мурьета.
Я не ожидал вопроса. Я
вообще ничего такого не ожидал. Заменжевался.
– Я художник.
– Какой к чёрту
художник. Ты смерть? Ты за мной? – упорствовал Мурьета.
– Нет, Хоакин, я не
смерть.
– О, ты знаешь, как
меня зовут. Может, ты моя душа?
Я чуть задумался, и
решил подыграть Мурьете.
– Пусть будет так,
душа.
– Скажи, каков он, ад?
– Ад! Скажи, какая твоя
мечта, Хоакин?
– Хм. Ещё пару-тройку
вылазок против рейнджеров, и заберу всю свою семью, и мы уедем на север, в
Канаду. Там нас никто не знает и искать никто не будет.
– Так вот ад, это когда
ты стремишься, делаешь, ждёшь тот день, когда осуществится твоя мечта, а он не
наступает. Если бы человек жил тысячу лет, то и ожидание этого дня было бы
тысячу лет, вечность.
– Это я понял. Расскажи
ещё что-нибудь, Душа!
– Хоакин, а ты знаешь,
тебя считают бандитом и разбойником.
– Я – бандит? Мы
забираем у рейнджеров намытое золото, которое они вероломно изъяли у
золотодобытчиков. При этом они прикрываются, мол, это делает Мурьета. Власти
верят, и, видимо, народ тоже.
– А что с золотом
потом?
– Половину мы раздаём
семьям погибших, а вторая половина по праву наша, – заключил Хоакин, и лицо его
во сне стало напряжённым и серьёзным.
– Ты не волнуйся, я не
судья…
– Ну раз не судья… Балуемся
иногда набегами на поселения, молоденькие девушки, выпивка, ну понимаешь. Но
никого не убиваем. Ну или так, для усмирения.
Не успел он толком
договорить, как некая пелена опустилась на глаза, и сознание
притормозилось.
Я оказался на площади в
центре города.
– Молодой человек, вам
плохо? – спросила пожилая женщина, обхватив меня за плечи.
– Уже всё нормально.
Так, голова закружилась, – пробормотал
я, поднявшись.
Мы стали встречаться с Хоакином каждый день в
его хижине. Он спал, я всегда говорил с его сознанием. Так продолжалось почти
месяц. Однажды я оказался участником его разборок с рейнджерами. Хоакин говорил
со мной, будто я скачу рядом.
– Душа, пригнись, в нас
стреляют, – шутя кричал мне Мурьета.
Он знал, что я рядом,
что я с ним, здесь и сейчас.
– Хоакин, сзади, –
крикнул я уже без всяких шуток.
Он среагировал, успел
увернуться и нанести ответный удар.
– Благодарю, Душа, – с усмешкой
произнёс Мурьета.
На этих словах меня
выбросило в мир реальный. Я лежал на асфальте на остановке маршрутки.
Меня поливают водичкой,
хлопают по щекам. Я очнулся, пришёл в себя. Поблагодарил всех, кто стоял рядом,
и быстро удалился. Почему так происходит, я не понимал. Да и мне это было
неинтересно. Мне важен был сам Мурьета. Общение с ним. В нём я видел себя
молодого.
Под вечер, когда
солнечный диск катился в гараж, на ночлег, я подошёл к мольберту. Долго
всматривался. Не упустил ли я что-то важное, скрытое от первого взгляда. На
переднем плане Мурьета скачет на коне, чуть отставая – его друг Диего. Из зарослей ведётся стрельба,
видны ружья рейнджеров. Диего в панике, как бы кричит: «Засада, нас предали».
Голова Хоакина повёрнута в сторону друга. В это мгновение Мурьета и получает
пулю в сердце.
Пришёл Жорик с бутылкой
коньяка. Хотя обычно мы пили вино. Ах да, сегодня пятница. Я принёс бокалы,
разлили. Включил музыкальный центр, зазвучал «Вэринайс». Музыка этой мексиканской
команды отлично вписывалась в моё настроение во время работы над картиной.
– Всё есть, кроме лица.
Не идёт, понимаешь, не идёт. Передо мной
дилемма, Жора, писать его лицо за секунду до выстрела рейнджера, или когда он
уже почувствовал боль, – делюсь своим соображением с другом.
Он осушил бокал залпом.
Посмотрел задумчиво, на меня, на холст.
– Знаешь, Герман, у
меня есть ощущение, что я теряю друга, – философски, даже немного трагически, произнёс
Жора.
Быстро налил себе ещё
бокал и тут же опять осушил.
Я чуть пригубил коньяк,
с улыбкой посмотрел на него. Поставил бокал
на стол рядом с мольбертом.
– Куда я от тебя денусь!–
произнёс я, всматриваясь в картину.
– Геша, зачем тебе всё
это надо. Последнее время тебя глючит. Ты разговариваешь с Мурьетой, и если бы
я тебя не знал, то подумал бы, что ты свихнулся. Хотя, может, и вправду ты
свихнулся, или куришь втихаря эльфийский лист?
– Я хочу его изменить.
– Кого? Мурьету?
– Да.
– Ты больной на голову,
Герыч. Дай хоть затяжку сделать, это же как прёт-то. Покажи, где прячешь.
Крысишь? От друга крысишь? – не на шутку разошёлся Жора, шныряя по комнате.
– Ты сам придурок.
Понимаешь, он пацан ещё, двадцать три только стукнуло. Наворотит дел, потом не
отмоется. Прикипел я к нему. Понимаешь!
– Сидел бы себе тихо
твой Мурьета, попивал текилу и не дёргался. Что он может изменить? Что? –
прохаживаясь по комнате взад-вперёд, рассуждал Жорик.
– Помнишь, в Иерусалиме
свалку за стенами города назвали Геенна? – начал я издалека.
– Да, что-то
припоминаю.
– Когда настанет время
апокалипсиса, все грешники разбегутся. Кто куда, в разные стороны, в разные
страны, или просто прикинутся ветошью, и будут готовы служить кому угодно, кто
лучше платит. А вот умные, сознательные граждане, которых всё устраивает в
жизни, которые привыкли говорить всем: «куда лезете, сидите на жопе ровно», останутся
умирать от голода, жажды и ран среди своих особняков, домов, вилл, превращённых
в пыль и угасающие головешки. Вот это и будет тот самый Аид, свалка всех времён
и народов.
– Геша, ты себе цену
набиваешь? Ты считаешь, что если я подхожу под те описания, которые ты только
озвучил, то мне предначертан ад? Ну ты идиот. А, я понял, ты пытаешься из меня
сделать антагониста. Так ведь проще жить.
Жорик налил себе ещё
коньяка, выпил. Я внимательно смотрел и слушал его. Собственно, таким я его ещё
не видел.
– Антагонистом для тебя
я был то время, пока ты был женат.
– Не понял, Жора.
– Хм. Сорок лет назад
ты вручил мне бас-гитару и сказал, что мы группа и будем играть. И мы играли,
пока тебе не надоело. Хотя на репетициях у тебя в комнате собиралась толпа по
пятнадцать человек и умещалась на одном диване. Было весело. Пока те двое
парней не загнали тебя в тупик. Каждый из них хотел играть что-то своё. И
только я поддержал тебя. Потом ты решил стать экстрасенсом, и стал им. И я
учился всей этой кухне у тебя, и мы опять собирали кучу народу, чтобы ты им всё
демонстрировал. Помнишь, болезни по фото ты определял. Потом ты стал лечить, и
меня таскать с собой. Было интересно и тоже весело. Я поддерживал тебя.
– Жора, куда ты
клонишь?
– Тихо. Потом ты
женился. И всё. Для меня мир рухнул. Да, я тоже женился, семья, дети. Но стало
скучно. Геша, пятнадцать лет я думал, как тебе отомстить за эти мои внутренние
страдания. Ты скажешь, а девчонки, которых я водил к тебе, да, всё это есть. Но
скучно, Жора. Стало скучно. И вот в это время я был готов тебя смешать с
землёй, сжечь на костре и развеять твой прах над канализацией. Ты ведь заперся
со своей Любашей как в монастыре, и отключил всех и вся от себя. А мне стало не
хватать твоего движа, тебя. Абсолютно
неважно, куда ты встревал, я всегда был рядом с тобой. И ты это чувствовал. Да,
я не был лидером и заводилой. Но я был твоим фундаментом. Ты всегда опирался на
меня. Хотя для тебя это было должное и ты мог всего этого и не замечать.
Я молчал. Мне
действительно нечего было сказать.
– А сейчас, дружище, я тоже готов стать художником, – с грустью сказал
Жора.
Он вышел из комнаты, и
тут же вернулся с мольбертом и красками. Поставил всё рядом со мной. Нацепил
холст. Развёл краски. Сделал пару мазков, просто так.
– Я завтра приду
пораньше. Ночью подумаю над сюжетом. Пока, – Жора кивнул и ушёл.
Эх. Поставил меня на
место. Да, Мурьету трогать нельзя. Пусть кем был, тем и остаётся. Пусть будет
самим собой.
Я продолжил крутиться
возле холста. Нет, не вижу. Не вижу
лица, уже начал нервничать. Вдруг затмение в голове…
– Хоакин, вставай, –
вбегая в хижину, закричал Диего.
Я открываю глаза. Он
обращается ко мне. В хижине больше нет никого, и я спал на лежанке Мурьеты.
– Давай скорее. Четверо
рейнджеров с награбленным золотом разбили ночлег, в двух милях отсюда. Наш
человек только донёс.
Я начинаю понимать, что
Мурьета – это я. «Как такое может быть?» –
крутится в моей голове.
Поднимаюсь и иду с
Диего. Во дворе нас уже ждали всадники, человек десять. Мы седлаем коней и в
сумерках скачем за человеком, который нам сообщил место пребывания рейнджеров. Мексиканская
прерия дышит огнём. Солнце хоть и село давно, раскалённый песок не остыл. До их
ночлега остаётся метров двести. Вдруг из зарослей агавы раздаются выстрелы.
– Засада. Нас предали, –
кричит что есть мочи Диего, и его тут же сражает пуля.
Я повернул голову в его
сторону. Резкая боль в сердце, словно огонь внутри. Темно в глазах…
***
Суббота. В местных
новостных интернет-каналах появилась инфа. Сегодня на улице Стрелецкой, 45 был
обнаружен труп художника Германа Кудинова с огнестрельным ранением в области
сердца. Тело обнаружил его друг Георгий Туманов. Ведутся следственные
мероприятия.
Через пару недель Жора
зашёл домой, где жил Герман, предварительно взяв разрешение у следователя.
Вошёл в комнату, где стояли мольберты, подошёл к холсту с картиной Мурьеты.
– О боже, Герман и
Хоакин – одно лицо?
Картина была полностью
закончена. На лице запечатлена усмешка. И только присмотревшись внимательно,
можно было уловить небольшую грусть в глазах Хоакина. Грусть несвершённых дел.
А внизу на холсте – авторская
подпись: Хоакин Мурьета.
Жора вышел из дома,
прошёлся по двору. «Одни загадки, опять движ, ну, Геша, ты и на том свете в
своём репертуаре» – пробубнил про себя Жорик. Открыл калитку, вышел на улицу.
– А, это вы, Жора! – крикнул
Степаныч, сосед, живший напротив, стоя у своих ворот. – А то на днях какой-то мексиканец из дома
выходил. Я в полицию позвонил, пока они приехали, его уже след простыл.